Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин - Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга

Но он не бросал и не сжигал. Являлся в Кобылинку какой-нибудь чиновник из уголовной палаты, приходила очередная бумага из суда, и он вспыхивал гневом:

— Нет, нет! Писать! Да так, чтобы волосы вставали дыбом — бить жестоким кнутом эту челядь!

И в такие минуты он записывал в дневнике: «От этой пиэссы я жду более, чем от Кречинского».

В день его сорокалетия, 17 сентября 1857 года, ему казалось, что он уже близок к завершению новой пьесы. Переступив черту четвертого десятка, он подводил итоги:

«Осеннее солнце всходило чисто и ясно и даже порядочно грело… Я его приветствовал как мое Солнце, ибо мне нынче Сорок лет!!!.. Сорок лет — весь человек тут. Он выдал всё из себя, что смог выдать, — он дал весь рост, цвел, отцвел, и его плоды начинают наливать. Нынешний Год — есть, впрочем, уже результат моей жизни… Мои две пиэссы “Кречинский” и “Лидочка”. Вот мой интеллектуальный результат. Как нарочно, нынешний день я обделывал едва ли не лучшую сцену из всего, что я писал, именно: Сцену Муромского с высоким Лицом…»

Он уже несколько раз начинал «отделку набело» и помечал в дневнике, что «пиэсса кончена», но всякий раз, переписывая ее, вставлял новые сцены, переделывал старые, начинал всё заново. Покоя в душе не было. Написанное не удовлетворяло. Работать ежедневно не удавалось.

Во Франции было иначе. Он взял с собой все черновики и уже отделанные сцены — работал каждый вечер. Чувство полной свободы одухотворяло, давало уверенность и силу и в то же время… мешало. Какой-то нереальной, фантастической, совершенно невозможной в действительности казалась эта далекая, исполненная подлости, алчности и беспробудного идиотизма чиновничья Россия. Да неужели же они существуют — живут, ходят, садятся, встают, листают дела, перекладывают бумаги, едят, пьют, мечтают, испражняются — все эти Шерцы, Шмерцы, Тарелкины, Варравины, колеса, шкивы и шестерни российской бюрократии… Сон, сон… Фантасмагория, бред…

«Комедия» временами ему не нравилась: «1858. Сентября 22. Кончил 4-й акт и писал 5-й. Ум спит. Пиэсса кажется мне худою».

В октябре 1858 года, возвращаясь на пароходе в Россию, он вез с собой в багажном отделении винные котлы для спиртовых заводов, гидравлические прессы, насосы, центрифуги, машины для сахарных фабрик и всевозможные агротехнические приспособления, которых он накупил во Франции великое множество. В портфеле из жесткой коричневой кожи с двумя металлическими замками лежала рукопись, на титульном листе которой было выведено крупными буквами: «ДЕЛО». Так теперь называлась «Лидочка».

Он еще никому не читал новую пьесу. И первым, кто ее выслушал от начала до конца, был литературный критик и поэт Аполлон Григорьев. Александр Васильевич познакомился с ним на пароходе. Разговор конечно же сразу зашел о «Свадьбе Кречинского». Аполлон Александрович говорил долго и увлеченно, цитировал наизусть, восхищался, уверял Сухово-Кобылина, что эта комедия — гордость русской литературы, ставил ее в один ряд с «Ревизором» и «Горем от ума». Александр Васильевич, уже относившийся с предубеждением ко всем писателям, был удивлен такими оценками «Кречинского». «Первый литератор, отозвавшийся о нем хорошо как о литературном произведении», — записал он в дневнике.

Девятнадцатого октября, когда они спускались по трапу в серый студеный туман Петербурга, Сухове-Кобылин обмолвился:

— А ведь у меня есть новая пиэсса… Черт знает что, а кажется, неудачная… Сам не знаю, что вышло.

— Что же вы молчали, дорогой Кобылин? С собою?

— Ну да… вот в этом портфеле.

— Сейчас же берем извозчика и едем в гостиницу!

— Это зачем же?

— Читать! Читать!

В этот день все его сомнения исчезли: «Вечером читал Григорьеву свою пиэссу. Мы уселись в тихом номере гостиницы. Первое действие, отделанное почти вчистую, прошло хорошо и ему понравилось.

Катастрофическая сцена поразила его страшно — он выразился, что произвела в нем нервную дрожь. Относительно эпилога, советовал его сократить и, сделавши вводную сцену, подвести к последней. Вообще же пиэсса произвела тот эффект, который я ожидал. Стало, пиэсса удалась!!! Он умолял меня писать и ругал машины, которые отвлекают меня в другую сторону».

Машины! Они теперь занимали его больше, чем пьесы. Вернувшись из Франции, он сделался едва ли не самым энергичным и прогрессивным промышленником России. Один за другим он возводил в своих имениях заводы — винокуренный, конный, свеклосахарный, лесопильный, спиртовой. Он не останавливался ни перед какими затратами — покупал какие-то «редчайшие в мире» ректификационные аппараты и пневматические мельницы, механические пилы и резаки, изготовленные «из лучшей в Европе» стали Зигерланда. Его управляющие чуть ли не каждый день толклись на станции Скуратово Московско-Курской железной дороги, встречая багажные вагоны с механизмами из Франции, Германии, Англии. С яростной увлеченностью он занимался агрономией, выписывал пачками научные журналы из Европы, читал их от корки до корки и прикладывал все новейшие заграничные изобретения «к нераспаханному и неразгаданному неустройству» наследственных земель, которые ему в изобилии были отпущены судьбой. На его выступления в Императорском русском техническом обществе съезжались именитые промышленники со всей России и аплодировали, подбрасывали вверх атласные цилиндры, когда он, гордо возвышаясь на трибуне, «с чисто апостольским жаром» расписывал преимущества изобретенного им в Кобылинке «способа прямого получения ректифицированного спирта из бражки». И этой бородатой, усатой и увесистой публике он кланялся с удовольствием, раздавая налево и направо, без всякой оплаты схемы своих аппаратов, которые могли в три года озолотить какого-нибудь уездного барина.