В. Ропшин: Конь бледный

У подъезда дворца карета. Я сразу узнал её: чёрные кони, жёлтые спицы колёс. Я пересёк площадь и пошёл к дворцу. В это время дверь распахнулась, часовой стукнул ружьём, городовой отдал честь. С мраморной белой лестницы медленно спускался генерал-губернатор. Я прирос к мостовой. Я, не отрываясь, смотрел на него. Он поднял голову и взглянул на меня. Я снял шляпу. Я низко опустил её перед ним. Он улыбнулся и приложил руку к фуражке. Он поклонился мне.

В эту минуту я ненавидел его.

Я побрёл в Александровский сад. Ноги вязли в размытой глине дорожек. В берёзах шумно летали галки. Я чуть не плакал: мне было жаль, что он ещё жив.

В свободные часы я ухожу в Румянцевскую библиотеку. В тихом зале стриженые курсистки, бородатые студенты. Я резко отличаюсь от них своим бритым лицом и высокими воротничками.

Я со вниманием читаю древних. У них не было совести, они не искали правды. Они попросту жили. Как трава растёт, как птицы поют. Может быть в этой святой простоте – ключ к приятию мира.

Афина говорит Одиссею:

«Буду стоять за тебя и теперь я, не будешь оставлен мной и тогда, как приступим мы к делу. И думаю, скоро лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом многих из тех беззаконных, твоё достоянье губящих».

Какому богу мне молиться, чтобы он не оставил меня? Где моя защита и кто мой покровитель? Я один. И если нет у меня бога, я сам себе бог. Ваня говорит: «Если всё позволено, тогда – Смердяков». А чем Смердяков хуже других? И почему нужно бояться Смердякова? «Лоно земли беспредельной обрызжется кровью и мозгом…»

Пусть обрызжется. Я ничего против этого не имею.

Эрна мне говорит:

– Мне кажется, я жила только для того, чтобы встретить тебя. Ты виделся мне во сне. Я о тебе молилась.

– Эрна, а революция?

– Мы вместе умрём… Слушай, милый, когда я с тобой, мне кажется, что я маленькая девочка, ещё ребёнок. Я знаю: я ничего не могу дать тебе. Но у меня есть любовь. Возьми же её. И она плачет.

– Эрна, не плачь.

– Я от радости… Видишь, я не плачу уже. Знаешь, я хотела тебе сказать… Генрих…

– Что Генрих?

– Только ты не сердись… Генрих мне вчера сказал, что любит меня.

– Ну?

– Ну, я же не люблю его. Я люблю только тебя. Ты не ревнуешь, милый? – шепчет она мне на ухо.

– Ревную? Я?

– Ты не ревнуй. Я не люблю его вовсе. Но он такой несчастный и мне так больно было, когда он сказал… И ещё: мне казалось, что я не должна его слушать, что это измена тебе.

– Измена мне, Эрна?

– Милый, я так люблю тебя и мне так жалко было его. Я ему сказала, что я ему друг. Ты не сердишься? Нет?

– Будь покойна, Эрна. Я не сержусь и не ревную. Она обиженно опускает глаза.

– Тебе всё равно? Скажи, – ведь тебе всё равно?

– Слушай, – говорю я, – есть женщины верные жёны, и страстные любовницы, и тихие друзья. Но все они вместе не стоят одной: женщины-царицы. Она не отдаёт своё сердце. Она дарит любовь.

Эрна испуганно слушает. Потом говорит:

– Так ты не любишь меня совсем?

Я целую её в ответ. Она прячет лицо на моей груди и шепчет:

– Ведь мы вместе умрём? Да?

– Может быть.

Она засыпает у меня на руках.

Я сажусь к Генриху в пролётку. За Триумфальной аркой я говорю ему:

– Ну что, как дела? Да что, – качает он головой, – нелегко: целый день под дождём, на козлах.

Я говорю:

– Нелегко, когда человек влюблён.

– Откуда вы знаете? – быстро оборачивается он ко мне.

– Что знаю? Я ничего не знаю. И ничего знать не хочу.

– Вы, Жорж, все смеётесь.

– Я не смеюсь.

Вот и парк. С мокрых сучьев на нас летят разноцветные брызги. Кое-где уже юная зелень травы.

– Жорж.

– Ну?

– Жорж, ведь при изготовлении снарядов бывают иногда взрывы?

– Бывают.

– Значит, Эрну может взорвать?

– Может.

– Жорж.

– Ну?

– Почему вы поручаете ей?

– Её специальность.

– Специальность?

– Да.

– А кому-нибудь другому нельзя?

– Нельзя… Да вы чего беспокоитесь?

– Нет… Я так… Ничего… К слову пришлось.

Он поворачивает обратно к Москве. На полдороге опять окликает меня:

– Жорж.

– Ну?

– А скоро?

– Думаю, скоро.

– Как скоро?

– Недели две-три ещё.

– А выписать вместо Эрны нельзя никого?

– Нет.

Он ёжится в своём синем халате, но молчит.

– Прощайте, Генрих. Бодритесь.

– Бодрюсь.

– И право, не думайте ни о ком. Знаю. Не говорите. Прощайте.

Он медленно отъезжает. На этот раз я долго смотрю ему вслед.