Константин Симонов - Мы не увидимся с тобой (Из записок Лопатина)

"Что я смогу для нее сделать? - подумал Лопатин о матери Гурского. Да, когда вернусь оттуда, что-то смогу, конечно. И все, что смогу, сделаю и сразу, и потом, всегда, когда это понадобится. Ну а сейчас? Единственное, что могу до своего возвращения, - это попросить Нику, как бы она ни была занята, выбрать время и прийти сюда завтра, а может быть, и послезавтра. И она это, конечно, сделает, - подумал он, вспомнив, как Ника, когда он сказал ей по телефону о гибели Гурского, горестно вскрикнула, а когда он сказал, что из редакции пойдет прямо к матери Гурского, ответила: "Конечно. И позвони мне, если тебе покажется, что я могу чем-то помочь, я же все-таки женщина..."

"Да, ты все-таки женщина! - подумал Лопатин. - И сидишь там и ждешь меня, зная и все, что произошло, и всю тяжесть этого для меня, но еще не зная того, что не захотел и не смог сказать тебе по телефону, когда звонил из редакции. Ты не знаешь, что у irac с тобой уже нет больше ни двух, ни даже одного дня, что я улетаю туда, где его убили, и что до этого нам осталось быть вместе всего три часа, и даже не три, а еще меньше".

Он шел но ночной Москве, все ускоряя шаги, шел, удрученный и тем, что произошло, и тем, что предстояло. Он не сетовал на себя за то, что не сказал ей всего сразу: бессмысленно объяснять по телефону то, что дай бог объяснить с глазу на глаз. Он заранее знал, что скажет ей правду, что сам настоял на том, что должен лететь, и если бы не настоял, вместо него полетел бы кто-то другой. Но если бы в сложившихся обстоятельствах туда полетел кто-то другой, то и здесь, в Москве, вдвоем с нею, остался бы другой человек, а не -он. А он не хотел становиться другим, и это и предстояло ей объяснить, заранее понимая, что это будет не так-то просто. И если отпуская его, у нее хватит силы подавить в себе чувство женской обиды, то хватит ли ей этой силы на то, чтобы подавить в себе страх? Людям в таких случаях свойственно представлять себе, что там, где вчера убили его, завтра могут убить тебя. Он зная это по себе; шел я думал: чем черт не шутит - на войне иногда все хорошо, хорошо, а потом вдруг - одно к одному... Мысль не новая, но трудная, когда идешь к женщине, от которой уезжаешь и которую, вопреки собственному страху, хочешь убедить, что ей не надо за тебя бояться.

С этой мыслью он шел к ней. Но разговор начался с другого, потому что она сразу стала спрашивать про мать Гурского - не сделалось ли ей плохо и предупредил ли он кого-нибудь из соседей по квартире, чтобы они прислушивались и готовы были помочь ей.

- Она не из тех, кого отпаивают валерьянкой, - сказал Лопатин. - Хуже, чем было, уже не будет. Такое чувство, что пришел и убил ее. Что может быть хуже этого? В четвертый раз за войну вот так прихожу - и говорю. Даже все свое собственное как провалилось куда-то! Словно сам уже ничего не чувствовал, а только через нее. Не знаю даже, как тебе объяснить это.

Но она, видя его измученное лицо, не стала просить его еще что-то объяснять ей, а только сказала, что завтра пойдет к матери Гурского вместе с ним.

- К сожалению, не получится, - сказал он. - Если сможешь завтра сходить к ней, будет хорошо. Если и послезавтра - еще лучше. А вместе - не выйдет. Я утром улечу туда, надо похоронить его, привезти его вещи и дописать то, что он начал и не кончил, так что придется лететь.

- Когда? - спросила она.

И он по ее лицу понял, что, хотя она совершенно не ожидала услышать то, что услышала, задавать вопросы - действительно ли ему нужно лететь туда и почему должен лететь непременно он, - задавать все эти вопросы, к которым в былые времена приучила его жизнь с Ксенией, она не будет. Не будет тратить на них ни времени, ни сил - ни своих, ни его.

- Самолет в семь, - сказал он - Но это далеко. Я полечу вместе с фельдъегерями, с того аэродрома, с которого они летают, и тебе нельзя будет туда ехать. Я в четверть шестого пойду от тебя в редакцию, там в половине шестого будет ждать машина. Оттуда и поеду.

- А почему от меня в четверть шестого, - спросила она. - Ну, туда, на аэродром, нельзя, но до вашей редакции-то можно?

- Можно, но.

- Что - но? На сколько ты туда полетишь?

- С дорогой - на пять, самое большее на шесть дней, - сказал он то, что в действительности думал. - Вещевой мешок не возьму, возьму только чемодан, который здесь. Можно бы взять поменьше, но тогда пришлось бы заходить домой. Правда, там, дома, надо бы сделать кое-что еще, но жаль терять время.

- А я тебе и не позволю его терять, - сказала она.

- Да, конечно, - сказал он. - Верно. Но я не про чемоданы...