Максим Гиллельсон - М. Ю. Лермонтов в воспоминаниях современников

истинное удовольствие, представив в наш дом умного

танцора, острого рассказчика и, сверх всего, моего

милого поэта. Мы с сестрой уверили его, что бывший

его товарищ по Университетскому пансиону к нему

приехал и дали ему мысль представить его Марье

Васильевне. Он так и сделал; все обошлось как нельзя

лучше.

Я от души смеялась с Лермонтовым...

Лермонтов сам удивился, как все складно устрои­

лось, а я просто не приходила в себя от удивления

к своей находчивости.

— Видите л и , — сказал он м н е , — как легко достиг­

нуть того, чего пламенно желаешь?

— Я бы не тратила свои пламенные желания для

одного танцевального вечера больше или меньше в зиму.

— Тут не о лишнем вечере идет дело; я сделал пер­

вый шаг в ваше общество, и этого много для меня.

Помните, я еще в Москве вам говорил об этой мечте,

теперь только осуществившейся.

Он позвал меня на два сбереженные для него танца

и был очень весел и мил со всеми, даже ни над кем не

посмеялся. Во время мазурки он начал мне говорить

о скором своем отъезде в Москву 36.

— И скоро вы едете?

— К праздникам или тотчас после праздников.

— Я вам завидую, вы увидите Сашеньку!

— Я бы вам охотно уступил это счастие, особенно

вам, а не другому. Я еду не для удовольствия: меня

тоже зависть гонит отсюда; я не хочу, я не могу быть

свидетелем счастия другого, видеть, что богатство до­

ставляет все своим и з б р а н н ы м , — богатому лишнее

иметь ум, душу, сердце, его и без этих прилагательных

полюбят, оценят; для него не заметят искренней любви

бедняка, а если и заметят, то прикинутся недогадли­

выми; не правда ли, это часто случается?

104

— Я не знаю, я никогда не была в таком положении;

по моему мнению, одно богатство без личных достоинств

ничего не значит.

— Поэтому позвольте вас спросить, что же вы на­

шли в Л<���опу>хине?

— Я говорю вообще и не допускаю личностей.

— А я прямо говорю о нем.

— О, если т а к , — сказала я, стараясь выказать как

можно больше о д у ш е в л е н и я , — так мне кажется, что

Л<���опу>хин имеет все, чтоб быть истинно любимым

и без его богатства; он так добр, так внимателен, так

чистосердечен, так бескорыстен, что в любви и в дружбе

можно положиться на него.

— А я уверен, что если бы отняли у него принад­

лежащие ему пять тысяч душ, то вы бы первая и не

взглянули на него.

— Могу вас уверить, я не знала, богат или беден

он, когда познакомилась с ним в Москве, и долго спустя

узнала, как отец его поступил благородно с сестрой

своей и, по неотступной просьбе Л<���опу>хина, уступил

ей половину и м е н и я , — а такие примеры редки. Теперь

я знаю, что он богат, но это не увеличило ни на волос

моего хорошего мнения о нем; для меня богатство для

человека все равно, что роскошный переплет для книги:

глупой не придаст занимательности, хорошей — не при­

даст цены и своей мишурной позолотой.

— И вы всегда так думали?

— Всегда, и несколько раз доказывала это на деле.

— Так ваше мнение о Л<���опу>хине?

— Самое лестное и непоколебимое.

— Да я знал и прежде, что вы в Москве очень

благоволили к нему, а он-то совсем растаял; я знаю все,

помните ли вы Нескучное, превратившееся без вас

в Скучное, букет из незабудок, страстные стихи в аль­

боме? Да, я все тогда же знал и теперь знаю, с какими

надеждами он сюда едет.

— Вы в самом деле чернокнижник, но истощаете

свое дарование на пустяки.

— О, если бы я был точно чернокнижник! Но я про­

сто друг Л<���опу>хина и у него нет от меня ни одной

скрытой мысли, ни одного задушевного желания.

Мне еще досаднее стало на Л<���опу>хина, зачем по­

ставил он меня в фальшивое положение перед Мише­

лем, разболтав ему все эти пустяки и наши планы на

будущее.

105

Между тем мазурка кончилась; в ожидании ужина

Яковлев 37 пел разные романсы и восхищал всех своим

приятным голосом и чудной методой.

Когда он запел:

Я вас любил, любовь еще, быть может,

В душе моей погасла не совсем... —

Мишель шепнул мне, что эти слова выражают ясно его

чувства в настоящую минуту.

Но пусть она вас больше не тревожит,

Я не хочу печалить вас ничем.

— О н е т , — продолжал Лермонтов в п о л г о л о с а , —

пускай тревожит, это — вернейшее средство не быть

забыту.

Я вас любил безмолвно, безнадежно,

То робостью, то ревностью томим.