Константин Симонов - Так называемая личная жизнь

- Не стреляй, свой!

- Кто? - негромко спросил Лопатин.

- Я Чижов, - ответил голос. - А ты?

- Я с вами был, - сказал Лопатин и услышал, как человек поднялся с земли и пошел; но только в трех шагах от себя ясно увидел маленькую фигуру Чижова, странно широкую в плечах от висевшего на шее автомата.

- Куда ж вы ушли? - Чижов сел рядом с ним, не снимая автомата. - Я же вам сказал - обождите.

- Я не понял. Плохо слышал.

- А теперь?

- Теперь слышу.

- Я тоже, - сказал Чижов. - Не контузило. Только с ноги, когда второй раз вылезал, кожу содрал, но пойму об чего. Печет. Услышал, как вы в ТТ патрон дослали, сразу понял - свой. Когда парабеллум - другой щелчок. Да и неоткуда тут в ноле немцам быть. Они свое дело сделали и смотались. Чего вы дальше решили, товарищ майор?

- Думаю, немного отдохнем и пойдем вдоль дороги. Или до кустарника, или до посадок, чтобы там залечь и, когда рассветет, оглядеться. - Начав полушепотом, Лопатин, преодолевая все еще не прошедший страх, кончил громко, почти не понижая голоса.

- А еще лучше - хоть какую воду найти, пить охота, - скачал Чижов. Кушать не хотите? У меня сухари есть. Я всегда в карманах сухари имею - мало чего!

- Давайте лучше пойдем, - сказал Лопатин. - Дойдем до места, пожуем, а вдруг и вода будет.

Они встали и пошли и, пока шли, не сказали больше друг другу ни слова. Шли и молчали.

Сначала добрались до полоски кустарника, по кустарник был мелким, и они пошли дальше. Никакой воды так и не встретили, но еще через полчаса вышли к маленькой густой рощице. Сначала не поняли, что это за рощица. Шедший впереди Чижов крякнул от боли, ударившись обо что-то, и они оба разом прилегли. И когда прилегли и пощупали вокруг себя, поняли, что это одно из тех, с купами деревьев над могилами, маленьких хуторских кладбищ, каких много в этих местам, на границе Белоруссии и Литвы.

- Вы тут лежите, товарищ майор, - шепотом в ухо Лопатина сказал Чижов, - а я кругом обползу, нет ли кого. Место хорошее не для одних нас. Автомат мой пока возьмите, а пистолет дайте, я с ним сползаю.

Лопатин взял автомат, а Чижов, сунув за пазуху пистолет - бесшумно пополз между могилами. Молоденький, маленький казавшийся тихим, на самом деле он, наверное, был повелительным человеком.

- Нет никого, одни мы с вами, - сказал он, вернувшись. - На целую версту одни. Как теперь решаете? Здесь ждать будем? Укрытие хорошее.

- Хорошее, - сказал Лопатин, без колебаний присоединяли к уже принятому Чижовым решению.

- Кушать не захотели?

- Нет.

- И я нет.

- Интересно бы знать, где сейчас наши.

- Кабы знать, - сказал Чижов. - Можно бы рискнуть пойти. Слыхали, как наша артиллерия била? И танки тоже.

- Слыхал. Где-то в стороне, левей нас, но далеко, по-моему.

- Не так далеко. Считайте, ветер не оттуда, а туда, потому на слух и кажется, что далеко. И не только левей бьет, а уже и сзади нас, строго на запад. От того и немцы сияли засаду. Сделали свое дело и смотались, - с горькой простотой сказа Чижов.

- Хорошо, что мы встретились, одному страшней, - сказал Лопатин.

- Конечно, - согласился Чижов. - Это только говорится, что и один в поле воин, а одному на войне - как? Я думал, вы услышали, как я сказал, чтоб лежали, пока не вернусь.

- А чего вы задержались?

- Хотел посмотреть, может, кто еще живой в том, в другом, кювете лежит. И туда и сюда прополз, на поле даже выполз - никого! Бывает же, что и танк сгорит, а все выскочить успеют, а бывает, что даже и не сгорел, а внутри все мертвые. На Курской дуге мы уже из боя обратно выходили - смотрим, почти на исходной с нашей же роты танк в кювет завалился и стоит, верхний люк открытый - и никого нет. Мы даже остановились, думаем, что такое - что же они, в бой не пошли? Заглянули - а там все убитые. Два снаряда сразу попало. Один в лобовую броню - водителя убил, а другая болванка в башню - броню пробила и внутри, как волчок, всех поубивала.

- А кто же верхний люк открыл?

- А кто его знает? У человека перед смертью такая сила бывает толкнул, открыл, а потом упал внутрь и помер. Я один раз сам без сознания задним ходом машину выводил. Мне потом командир машины рассказывал: кричит мне: "Мишка, куда ж ты, сейчас под откос пойдем!" - а я без сознания. По-всякому людей бьет. У меня первого командира внутри башни убило, куском своей же брони. У танкистов одна машина на всех, все одинаковые, только смерть разная. Думал, в том кювете все же кого-нибудь живого найду. Не терплю, когда своих бросают. Уже после Курской дуги наступали, у нас машина сгорела, а мы сами живые вышли, но за кем к ночи поле боя осталось - не разберешь; всего там набито - и нашего, и ихнего. А утром дождь прошел, глядим - все же поле боя за нами; потихоньку идет вперед через него наша пехота. И мы за ней - поглядеть, как чего вчера было. В горячке не поймешь, а потом интересно. И вдруг слышим - кто-то стонет. Под копешкой механик-водитель лежит, ему немецкий танк гусеницей ногу осушил, раздавил до колена. Из своего подбитого танка вылез, а под немецкий попал - так он нам рассказал. На поле боя всегда что-нибудь валяется: одеяло валялось, мы его в одеяло завернули, он ослабший и дрожит. Выносим его - и вдруг он как закричит: увидел - два танкиста идут. "Я, - кричит им, - просил вас не бросать меня! А вы меня бросили! Сволочи вы!" А они не признаются, что он ихний. Испугались, что мы их постреляет, и говорят: "Он обознался, он не наш". - "Как так - не ваш?" Когда вернулись, доложили про них замполиту бригады. Не знаю, что с ними сделали, может быть, и ничего. Потому что сразу опять в бой пошли. А по делу - надо было нам тогда их на месте пострелять, заслужили! А под Севском меня самого пехота гасила, по земле катала, шинелями накрывала. Мы как факелы из танка выскочили. Ожоги были сильные, но живые остались. Значит, спасибо пехоте!