Константин Симонов - Так называемая личная жизнь

- Вот такие у нас кинопробы, - сказал режиссер, когда зажегся свет. И спросил Лопатина, какая из актрис ему кажется более подходящей. - Комбат у нас один. Хотим или не хотим другого - все равно будет он! Мужиков мало, выбирать не из кого. А с женщинами - давайте решать, какую.

Лопатин сказал, что первая из трех актрис ему не понравилась: говорит слишком громко, красиво, ненатурально. Не так, как люди в жизни. А между двумя остальными он затрудняется выбрать.

- А я как раз боялся, что вам Чекрынина понравится, - сказал режиссер. - Вдруг вы любитель монументальных форм на экране: чтоб голос так уж голос, чтоб вид - так вид! И сойдетесь во вкусах с нашим консультантом, - ему-то как раз она понравилась. Вот это, говорит, действительно женщина с большой буквы! Девка-то в жизни хорошая, но очень уж ее тянет показать на экране свою стать. А тут еще перестаралась от волнения, даже заявила мне: если не возьму на роль, бросит кино и уйдет на фронт. Ну что ж, пусть идет, коли не треплется. Молодая, незамужняя и бездетная...

- Зачем же вы так с маху: "Пусть идет!" - Лопатина задела не понравившаяся ему простота, с какой это было сказано. - Вопрос-то деликатный.

- Почему деликатный?

- А потому что все вопросы, от которых зависит жизнь человека, деликатные вопросы. И если война делает их слишком простыми, что в этом хорошего?

- Правы, - сказал режиссер. - Но и я нрав. И не рубит сплеча, как вы решили, а не раз думал над этим. Наше искусство жестокое! Когда человек бесталанный и при этом порядочный, ох как трудно ему, бедному, веря, что способен что-то совершить, ходить без дела. Мужчин-актеров снято с брони и ушло на фронт - счету нет! Ну, а если женщина сама взяла и решила пойти, в чем моя деликатность должна заключаться? Отговаривать? Или снимать ее в фильме, хотя она и не годится, только чтобы на фронт не пошла? Не уверен в вашей правоте. Если решила, пусть идет. А если сболтнула, корить ее за это не приходится, но и говорить не о чем. Скажите лучше, какая из остальных двух актрис, по-вашему, ближе к истине?

Лопатин, поколебавшись, сказал, что, наверно, обе могут играть. Одна из двух ему понравилась больше другой, но, вспомнив слова режиссера о "жестоком искусстве", он решил не брать греха на душу случайным выбором.

- Раз так, думаю, утвердим на роль Матвееву, ту, что видели последней. Они с Богдановым лучше будут сочетаться в кадре по контрасту.

Лопатин не очень понимал, что это такое - сочетаться в кадре, и молчал. Потом спросил:

- По-моему, у вас там все до одного с противогазами?

- Да. Консультант нам напоминал, что так положено. И тут он, кажется, прав.

- Что положено, прав, - сказал Лопатин. - Да ведь не носят, совсем бросили их носить на второй год войны. И насчет касок... Каски, конечно, не противогазы, без них солдат не обходится, вещь нужная. По и каски не каждую минуту на голове. Тем более во время многодневных боев. Да еще когда люди сидят в землянках, в блиндажах, вообще в укрытиях.

- Вот мы и перешли к делу, - сказал режиссер. - Крушите, не стесняйтесь. А я буду на карандаш брать. Только давайте перейдем отсюда в монтажную; товарищи, я вижу, в дверь заглядывают, ждут очереди смотреть материал. Был бы я один - давно б меня вытурили, но из уважения к вам, как фронтовику, пока сдерживают свой праведный гнев.

Они перешли в монтажную, маленькую комнату, по стенам заставленную жестяными коробками с пленкой. Лопатин потянулся за папиросами. Там, в просмотровом: зале, не пришло в голову закурить, было неудобно, а здесь потянуло.

- А вот с этим придется потерпеть, - остановил его режиссер. - Там-то как раз можно, а здесь нельзя: пленка. Зато теплей. Топят скверно, как всюду, но кубатура малая - к концу работы надышим. Давайте свирепствуйте.

Лопатин вынул из полевой сумки сложенный пополам сценарий, разогнул его и начал "свирепствовать". В таких делах он и до войны не отличался человеколюбием. Гордился в собственных очерковых книжках точным обращением с фактами и презирал литературное вранье - первый признак приблизительного знания предмета.

А в сценарии написанном по его очерку, вранья было хоть отбавляй. Особенно его разозлило, что сценарист, прежде чем дать погибнуть героине, зачем-то заставил попасть ее в плен, давать высокопарные ответы на длинном и глупом допросе, а потом каким-то чудом бежать, бросив в немцев гранату, которую они, дураки, конечно, но догадались у нее отобрать.

- Вы прямо как бульдог, - одобрительно сказал режиссер. - А нельзя ли все-таки не так, по-глупому, но оставить этот допрос? Написать его по-другому и другими словами?