Юрий Лощиц - Кирилл и Мефодий

— Красота твоя и мудрость понуждают меня любить тебя всё больше…

Такой зачин смахивал бы, пожалуй, на домогательства человека порочных пристрастий, не знай Константин, что перед ним евнух. Или, по речению солунских славян, скопец.

— У меня есть духовная дочь, моя крестница, она красива, богата, — продолжал старик, — из доброго, именитого рода. Если хочешь, устрою тебе её в супруги. И, приняв от цесаря великую честь и княжение, ожидай тогда ещё большего: вскоре и стратигом станешь.

Да, это был ход рассуждений искусного имперского домоустроителя, обязанного в первую очередь заботиться о благополучии августейшего семейства. А значит, и о том, чтобы семейство украшалось, как драгоценными ожерельями, благородным обществом. А значит, и о том, чтобы общество такое состояло из красивых, умных, находчивых и приятных в беседе лиц обоего пола. А значит, и браки между такими лицами должны устраиваться умно, с тонким расчётом, с изобретательностью придворного садовода, подбирающего в оранжерею гармонические соцветия.

Византийский евнух, карикатурным подражанием которому станет позже евнух из мусульманского гарема, был, как видно здесь на примере Феоктиста, царедворцем самого отборного ранга. В его заботы отнюдь не входило денное и нощное подглядывание за нравственностью женской половины двора. Скорее, это был устроитель счастливых взаимоотношений в августейшем семействе и в избранном кругу византийского общества. Из случая с Константином явствует, что Феоктист прочил юношу именно в этот избранный круг. Недаром разговор сразу завёл и о достаточном служебном обеспечении будущего главы семьи. Логофет не открывал карт до конца. Какую свою крестницу имел он в виду? Уж не одну ли из четырёх незамужних дочерей августы Феодоры? У кого не закружится голова от такой догадки?

Юный Философ постарался, как мог, ответить логофету не только почтительно, но и честно:

— Это большой дар для желающих его, но для меня нет ничего выше учения, а как вразумлюсь им, тогда хочу искать чести и богатства своего прадеда.

Для Феоктиста не составило труда сообразить, о каком таком «прадеде» упомянул Константин. Так иногда называли иносказательно самого Адама, который до грехопадения вёл жизнь чистую, девственную, безбрачную. В этом, значит, и видит его собеседник высшие честь и богатство?

Не найдя, чем ещё приманить невинную душу к жизни двора, логофет опять отступился.

Впрочем, не насовсем. Вскоре, во время беседы с императрицей Феодорой Феоктист рассказал ей об удивительном упорстве юноши, который, не в пример своим сверстникам, твёрдо отказывается от высокого мирского призвания. Из чего можно заключить, что августа и сама хоть немного, но знала Константина и тоже имела на него какие-то свои виды.

— Но всё же не отпустим его, — рассудил логофет, догадываясь, что василиса будет с ним согласна. — Пострижём в священники, определим на службу библиотекарем к патриарху в Святую Софию. Может, хоть так его удержим?

Кажется, у Константина сердце могло громко заколотиться от радости, когда услышал он, как именно определена во дворце его судьба. Вот и объяснился, наконец, давнишний детский сон о прекрасной невесте! Как же ему не быть благодарным Премудрости Божией, вводящей его теперь для честного жительства и чистых трудов прямо в свой дом? Ведь библиотека патриарха располагается в самой Софии — в её обширном приделе, Фомаитском триклинии. И он каждый день будет теперь приходить сюда, как приходил в дом к тому же Фотию, своему учителю? Но разве сравнится домашняя коллекция Фотия с лучшим книгохранилищем мира?

Два с лишним века назад, до того как арабский халиф сжёг знаменитую Александрийскую библиотеку, ещё можно было спорить, чьи письменные богатства больше. В Александрийской, говорят, хранилось до 700 тысяч папирусных свитков. Чтобы составить опись одних только их названий, понадобился громадный каталог, включивший в себя 150 свитков. Но уж теперь, точно, книгохранилищу Софии нет нигде равных, — ни в Иерусалиме, ни в Антиохии, ни в Риме.

Начало этой коллекции положил ещё император Константин Великий. Он, когда переехал на постоянное жительство в Византии, привёз с собой всё лучшее из книг, что в разные века было написано самими латинянами. Или же куплено ими, отнято, а в лучшем случае прилежно переписано у греков.

Но, конечно, на то она и патриаршая библиотека, что в ней на первом месте — не сочинения языческих авторов, а книги христианского мира. Надо всем здесь сияет солнце Священного Писания, а прочие светила, потупясь и бледнея, проходят обочь.