Ив Жантийом-Кутырин - Мой крестный. Воспоминания об Иване Шмелеве

Париж. Юлия Кутырина, Ивушка и И. и О. Шмелевы.

К тому же, в ремесленной среде того века порка считалась якобы необходимым педагогическим приемом, чтобы вразумить молокососа и заодно укрепить его характер, приучая ребенка к выносливости. Помню, как шутили, припевали:

Конечно, Дядя Ваня и Тетя Оля отрицали такое спартанское воспитание и ни разу меня не тронули.

Наоборот, помню я, Дядя Ваня старался развивать во мне мягкость, доброту и фантазию – итак, мы вместе готовились ехать к индейцам в Америку, Дядя Ваня мне читал про «Последнего из могикан» Майн Рида, он меня учил мастерить лук из дубняка, точить стрелы с выемкой для тетивы, оперять их, чтобы они летели прямо, охотиться на буйволов и прочее. Само собой разумеется, мы не смазывали острия наших стрел ядом, нам нужно было лишь мясо буйволов, чтобы готовить пемикан на наше пропитание. Он показывал мне, как бить кремень, чтобы получить искры, поджечь трут, а потом разжечь костер, чтобы сушить или жарить по-индейски мясо буйвола.

Но помимо того, мне уже следовало думать, что когда я вырасту большим и пора мне будет разыскивать себе супругу, то, как Ивану-царевичу, мне придется стрелять из лука в небо, и там, куда упадет моя стрела, будет находиться моя суженая, – может быть, богатая купчиха, как на картине Кустодиева, может быть, бедненькая худенькая пастушка, одетая в лохмотья, а вдруг и сама заколдованная злой ведьмой царевна-лягушка, которую мне суждено возвратить в «красоту царь-девицу». Но, извините меня, опять я отклоняюсь от главного.

Сережа Шмелев – гимназист.

В сражениях мы всегда стояли на стороне храбрых и честных индейцев, у которых жадные, свирепые белокожие бандиты (которых я отождествлял с кровожадными большевиками, злодейски убившими ни за что ни про что милого Сережу [3], сына Дяди Вани и Тети Оли) старались отобрать их земли, как когда-то хазары нападали на русские села и нивы, не щадя ни женщин, ни детей. Об этом я точно знал из песни «Как ныне сбирается вещий Олег отмстить неразумным хазарам…», которой меня научил Дядя Ваня. Некоторые слова я плохо понимал, «их села и нивы за буйный набег» я переводил «забуйный на бег», но как можно «забуйно бегать» я себе не представлял, это была тайна Олега, на то он и был вещий, т. е. всезнающий, а мне надо было еще много учиться.

Когда я уже подрос, Дядя Ваня показывал мне, как коптить рыбу на костре, используя зеленые веточки дубняка с листьями для дыма. Можно было прибавить и смолистых сосновых иголок, – лишь для аромата. Свежую рыбу Тетя Оля покупала на базаре, прямо у рыбаков – ведь Капбретон, где мы проводили каникулы, был тогда маленьким рыбачьим портиком. Через городок протекал канал Будиго и можно было достать угрей. Как вкусны были копченые жирные угри, которых мы сами готовили! Я облизывал себе пальчики несмотря на то, что они были грязные.

Конечно, все эти мелочи вряд ли могут заинтересовать умных и серьезных историков, литературоведов, но вы меня просили не читать вам научную лекцию, а просто поделиться моими детскими воспоминаниями о моем дорогом, бесценном дяде и крестном отце, а именно такие мелочи показывают наглядно, как он меня любил; каким он был конкретно вне своего писательского призвания, как он обо мне заботился и как он хотел из меня сделать честного русского человека для будущей России, в которую он верил. Для него быть крестным отцом не было пустым словом. Он себя считал ответственным перед Богом, так же как и его писательский дар должен был служить правде, защищать бедных, обиженных на этом свете. Об этом я неоднократно слышал от Тети Оли. Она во многом была посредницей, так как лучше понимала душу ребенка.

Первая попытка написать рассказ, как он мне рассказывал, была связана с одним грустным случаем: бедняк старик собирал сухие сучья в лесу, принадлежавшем какому-то богатому помещику, чтобы как-то обогреться в своей хижине. Его уличил суровый лесничий в воровстве и приказал бросить охапку дров в поток. Рассказ кончался на том, как бурным течением уносило охапку, а бедняга с пустыми руками возвращался в свою промерзшую избенку. Конечно, я плакал. Недаром меня дразнили плакучей ивой. Я не помню, был ли этот «наивный рассказик», как считал его сам Дядя Ваня, где-нибудь да напечатан.