Лев Разгон - Плен в своём Отечестве

Позади лениво плелся конвоир.

– Ты что? Кого везешь? – спросил мой спутник.

– Э! Зека молодого деревом прибило.

– Насмерть?

– Насмерть. Под комель попал. Как угораздило – черт его знает!

Страшный обоз прошел, я смотрел ему вслед, веря и не веря тому, что случилось…

– Да. Жалко парнишку, совсем пацан был… Ну, пойдем, что ль, а то в темень попадем.

Через полтора месяца, в марте, меня с двумя отказчиками вели со Второго в Вожаель на суд. Снег уже стал рыхловат, он разъезжался под ногами, идти было трудно, и хотя со Второго вышли утром, но до моего старого лагпункта добрались лишь вечером. Там мы должны были переночевать, а утром следовать дальше – Зимка, Мехбаза и затем наша столица – Вожаель. На вахте нас небрежно обыскали и отвели на ночлег в хорошо известный мне домик в углу зоны – кондей, карцер. На этот раз в карцере натопили, дневальный был знаком мне. Я его спросил:

– Ты помнишь двух братьев? Одного здесь деревом прибило. Может быть, жив?

– Да нет. Его уже холодного привезли. Помню это дело.

– А старший? На лагпункте?

– Нет его на лагпункте. Отправили, верно, с каким-нибудь этапом. Тут у нас было два этапа. Один на Воркуту, другой – неведомо куда.

Рано утром, еще до развода, за нами пришел конвой. Никого из своих я повидать не успел. И не мог узнать, что же случилось с Борисом. Где он? Жив ли? Я думаю, вряд ли. Не могу себе представить, как бы он выжил, сознавая, что не усмотрел за братом, не уберег его. Как будто он мог что-то сделать в этом страшном и непонятном мире, куда они попали вместо страны, которую считали родной.

…Почему отец назвал их так? Почему он назвал своих поздних и любимых сынов именами мучеников? Неужели ему не было страшно? В XI веке в Киевской Руси братья Борис и Глеб были убиты третьим братом – Святополком.

В разное время, при разных обстоятельствах каким-то страшным образом эта история повторяется из века в век.

Ведь и мои Борис и Глеб рванулись к своих братьям…

«…Или, бунт на борту обнаружив, из-за пояса рвет пистолет, так что сыплется золото кружев розоватых брабантских манжет».

Я смотрел, как на лице капитана Намятова попеременно краска ярости сменяла бледность страха, на его рефлекторные подергивания руки к кобуре нагана и пытался вообразить, как с потертых обшлагов его гимнастерки сыплются лепестки розоватых брабантских манжет…

– Чего лыбишься-то?! Вам это что, смешки! Ну не объяснять же капитану Намятову, что он карикатурно вызвал в моей памяти знаменитые строки стихотворения Гумилева.

– Я же вас предупреждал, гражданин капитан, что не нужно заводиться с ними.

– А чего так не заводиться? Такие же зеки, как все Подумаешь, Хуаны черномазые! И не таких ломали! Коминтерновцы у меня сортиры чистили, а здесь эти пацаны мне бунт устраивают – они, видите ли, испанцы, – тоже мне гордая нация! С быками привыкли драться…

Признаться, не ожидал от капитана Намятова такой эрудиции: даже слышал про бой быков в Испании.

– Так вы бы им все объяснили, гражданин начальник, сказали, что-де прощаете их, все зачеты восстанавливаете и этого надзирателя, что обозвал их, уберете с командировки…

– То есть как это я им объясню? Когда они самому начальнику лагеря, самому полковнику, сказали что-то матерное по-ихнему. Ходэр – это что такое? Буквы те же.

– Да кто их знает. Раз буквы похожи, так, значит… И вот тут-то мне следует объяснить, с чего это у капитана Намятова посыпались не то что розоватые брабантские манжеты, а все его капитанское величие, насмерть усвоенное убеждение, что нет ничего, что может противостоять его власти. Ибо его власть – это власть всей огромной, немыслимо огромной и немыслимо могучей махины, что называется «Советская власть». И противостоять ей никто и ничто не может. А тут нашлись. Да и кто!

Смерть тирана – любого тирана – всегда не только приятна, но и интересна. Ибо вслед за ней неизбежно начинаются реформы, изменения, перемещения. Часто они бывают идиотическими, бессмысленными, ухудшающими то, что и раньше было плохо. Но зато – новое, а значит, интересное. «Хоч гирше, та инше» – это доподлинная, выстраданная народная мудрость. Значит, с марта 1953 года, с того блаженно счастливого дня, когда мы готовы были пуститься в пляс под траурный марш Бетховена, началась для всех нас непрерывная полоса реформ. Выгоняли по бериевской амнистии уголовников, ломали лагпункты и переделывали их в поселки, куда якобы приедут завербованные лесорубы;