София Шуазель-Гуфье - Исторические мемуары об Императоре Александре и его дворе

Сообщающаяся с покоями императрицы большая открытая галерея, с которой между колоннами открывается чудный вид на озеро, на развалины, на цветущее поле и т. д., - украшена бронзовыми бюстами, главным образом великих людей Древнего мира; при виде их вспоминаются главы Плутарха: они как бы вновь встают перед глазами на челе этих героев.

Император Александр вел в Царском Селе деревенский образ жизни; двора не было, и в отсутствие обер-гофмаршала император сам проверял отчеты в расходах по домашнему хозяйству. Он принимал в Царском Селе лишь министров в определенные дни недели. Александр вставал обыкновенно в пять часов, одевался, писал, затем отправлялся в парк; при этом он посещал свою ферму, новые постройки и давал аудиенции лицам, имевшим представить ему докладные записки. Лица эти преследовали его иногда по всему парку, который всегда был открыт и днем, и ночью. Император гулял в парке один, без всяких предосторожностей; часовые были только у замка и у Александровского дворца. Принужденный, вследствие состояния своего здоровья, вести строгий образ жизни, Александр обедал у себя один и ложился обыкновенно очень рано. Вечером, перед уходом, гвардейцы играли под его окнами, исполняя почти всегда печальные мотивы, которые я слышала из своих комнат.

Императрица Елизавета, со своей стороны, жила в полном уединении; при ней находилась только одна фрейлина, и она никого не принимала в Царском Селе. Она соблаговолила сделать для меня исключение; я имела счастье вести с государыней беседу, причем я осталась в восторге от ее изящества и ума.

Императрице Елизавете было тогда сорок пять лет от роду. Она была стройная, хорошо сложенная, среднего роста; нежный цвет ее гонкого лица пострадал от сурового климата; судя по сохранившимся остаткам красоты, можно было представить себе, как очаровательна была государыня в весеннюю пору своей жизни. Ее разговор и приемы, в которых отражалась какая-то трогательная томность, и в то же время полный чувства взгляд, грустная улыбка, захватывавший душу мягкий звук голоса, наконец — что-то ангельское во всей ее личности, — все как бы грустно говорило, что она не от мира сего, что все в этом ангельском существе принадлежит небу. Я никогда не позабуду ее благосклонного приема и приветливых слов, с которыми она ко мне обратилась по поводу известного ей достойного (как она выразилась) поведения моего в 1812 г. Она была настолько любезна, что коснулась и моих незначительных сочинений, заметив, что она с удовольствием прочла их; что она очень рада, что предметом их я избрала исторические события нации, в которой она принимает живой интерес. Я позволила себе ответить, что столь лестное мнение внушает мне гордость, от которой мне трудно воздержаться, так как я не только никогда не льстила себя надеждой получить ее милостивое одобрение, но не надеялась, чтобы эти скромные произведения были ей известны. Ее Величество спросила меня затем, пишу ли я новое сочинение и на какой сюжет. Я изложила ей план „Политического Карлика“, над которым я только что начала работать. Государыня одобрила задуманный мной план и сказала, что сочинение мое, посвященное описанию малоизвестной эпохи, представит двойной исторический интерес — для Франции и для Польши. Императрица затем перешла к романам Вальтера Скотта, восхищающего ее своим воображением, и отозвалась о них с той тонкостью ума и суждения, которая проявлялась во всем, что она говорила. Прекрасно образованная, государыня посвящала почти все свое время французской и русской литературе. Она расспрашивала меня о моих путешествиях по Франции и Германии; я описала живописные местности Германии, в особенности берега Рейна, где среди всех природных богатств встречается столько древних памятников, римских сооружений, готических башен, развалин, сохранившихся от феодальных времен… „Воспоминания от всех времен“, — прибавила императрица своим мягким, выразительным тоном. Эти немногие слова говорили более, чем весь мой рассказ, и я выразила это своим взглядом, который государыня, кажется, поняла. Невозможно было хотя однажды видеть императрицу Елизавету и не почувствовать к ней почтительного влечения; и я, со слезами на глазах, сказала это ее фрейлине, прибавив: „Она так заслуживала быть счастливой!“'

Я не посмела сказать более этого. Моя тетушка, графиня Радзивилл, имевшая честь пользоваться милостью императрицы Елизаветы, прозвала ее „1е calme“ [19]. Слово это прекрасно характеризовато государыню, которая сама так называла себя в письмах, которые она благоволила писать моей тетушке. Императрица Елизавета показывалась в парке только к вечеру, верхом; я часто видела, как она проезжала по темным аллеям, в сопровождении только своей фрейлины и конюшего; мне казалось, что она как бы окутана каким-то облаком печали. Говорили, что она избегает гулять в парке утром пешком, из опасения стеснить государя; но откуда этот страх? Как много счастливее были бы они оба, если б могли сойтись!