Олег Смирнов - Эшелон (Дилогия - 1)

- Звякнем Вите, потолкуем о том о сем, - сказал Григорий Петрович и снял трубку.

Номер был занят - высокие частые гудки, раздражавшие и еще более подогревавшие нетерпение. Наконец Григорию Петровичу ответили:

- Вас слушают.

- Здравствуйте, - сказал Григорий Петрович. - Будьте любезны Виктора Константиновича.

- Кого? Кого?

- Виктора Константиновича. Ксенофоптова. Я правильно набрал номер?

Говорившая с Григорием Петровичем женщина хмыкнула, кашлянула и сказала:

- Набрали-то, уважаемый, правильно. Но Виктора Константиновича у нас уже нету...

- Как нету? Съехал?

- Да как вам выразиться? Съехал на тот свет. Померли Виктор Константинович, отмучились.

- Умер! Не может быть! - сказал Григорий Петрович, и у пего кольнуло в сердце.

- Очень даже может, - сказала женщина.

- Простите, я не то хотел сказать... Я хотел сказать: давно он умер?

- Года три. Либо чуток помепе.

- Еще раз простите. Вы супруга Виктора Константиновича...

или вообще родственница?

- Соседка. Сродственников у него не имеется, кроме дочери.

Нужна вам? На работе, вечером будет...

- Не нужна, - сказал Григорий Петрович. - Еще вопрос... От какой болезни умер Виктор Константинович?

- Разбило их параличом, очень мучились...

- Жалко Виктора Константиновича...

- И не говорите! Приятный был сосед, уважительный...

- До свидания, - сказал Григорий Петрович. - Благодарю вас.

- Не за что, - ответила женщина и сиова хмыкнула и кашлянула.

Так. И Виктора нет в живых, вот это сюрпризы. Боже мой, и Витя мертв, тот шутник, анекдотчик, прожигатель жизни и всеобщий любимец, его знала вся Москва. И Витя Ксенофонтов знал всех. С Маяковским был знаком, с Есениным, со Станиславским, с прочими знаменитостями. Через него и я познакомился со знаменитостями. Витя любил таскать меня за собой. На кладбище теперь он. Могилка с крестом. Паралич. А я ничего об этом не слыхал. Саши нет, и Вити нет. Да, новости. Ну, новости! От них и самому помереть можно.

Григорий Петрович, сгорбившись, крутил головой, вытирался носовым платком. Руки тряслись, поташнивало. Надо все-таки прилечь, отдышаться. Он прилег на диван, положив голову на валик.

Лежа полистал записную книжку. "Меркулов П. П.", "Спиридоненко X. В.", "Туманян Г. А."... Против фамилий значились номера телефонов, только против фамилии Туманяна не стояли цифры, у него нет телефона, это хорошо, что нет: позвонишь, а тебе объявят - помер. Не буду больше звонить, судьбу искушать - и так тяжко. Умирают его сверстники. А он еще жив и на здоровье не жалуется. Ровесники умирают, товарищи.

Было душно, и он открыл форточку. Но удушье не проходило.

Тогда он стал одеваться. Ботинки с ботами, прозванными "прощай, молодость". Действительно, прощай. Пальто на лисьем меху, шапка с опущенными ушами. Красно-синий шарф, повязанный на груди бантом, - одна из немногих актерских привычек, уцелевших у него.

На бульваре под липами по столу на столбиках стучали костяшками домино пенсионные старички и старушки. Им и зима не помеха. Григорий Петрович на них не взглянул, ибо не переваривает стучащих в домино.

Он подошел к скамейке на отшибе, обмахнул ее перчаткой, присел на краешек. С голых веток капало, снежинки кружились и падали на плечи прохожих, на аллею, на кусты, таяли; что за февральские денечки! теплынь, мокрота. Шуршали троллейбусы, толпа гомонила за бульваром, на тротуаре. Лаял пудель у заснеженного газона, плакал ребенок в коляске, смеялись девушка и парень на лавочке поодаль. Ветер срывался откуда-то сверху, где тучи и солнце. Оно, солнце, светило Григорию Петровичу в глаза, и он, опершись на трость с набалдашником и глядя прямо перед собой, слегка щурился.

Был февраль тысяча девятьсот сорок первого года.

Был и июнь тысяча девятьсот сорок первого года, и Григорий Петрович, стоя у распахнутого окна, глядел на улицу; за спиной репродуктор гремел маршами и воинственными песнями, внизу, по мостовой, шла колонна молоденьких, безусых в топорщившейся форме красноармейцев. Григорию Петровичу казалось, что это его, бездетного, сыновья идут на войну, с которой не все вернутся.

Да, он всю жизнь считал себя бездетным, а сын был - Петька, родившийся у рабочей девчонки Лиды Глушковой, гордой и дерзкой, но не устоявшей против обаятельного артиста, едва ли не годившегося ей в родители. Да и сын никогда не догадывался, что отец жив.

Григорий Петрович смотрел на мостовую, слушал радио и чувствовал, как его стариковское, его никчемное существование наполняется необыкновенно важным смыслом. В тот же день он направился в военкомат, в театральное общество, в профсоюз работников искусств. Ему ответили: ценим ваш патриотический порыв, ваше стремление поставить талант на службу сражающемуся народу и поэтому, невзирая на возраст, включим вас во фронтовую бригаду.