Еремей Парнов - Посевы бури - Повесть о Яне Райнисе

— О, вас я хорошо знаю! — поклонился Плиекшан сидевшей на венском стуле женщине. Она кутала узкие плечи в цыганскую, с длинной бахромой, шаль. — Последней раз видел в роли Наташи. — Он склонился, целуя узкую руку. — И вообще преданный ваш поклонник.

— Я тоже много знаю о вас, Райнис. — Она благодарно чуть сжала его пальцы. — И, кроме того, у меня к вам дело.

— Вот как? — заинтересовался Плиекшан. — Наверное, радостью видеть вас я обязан каким-нибудь театральным знакомым?

— Знакомым, но далеко не театральным. — Она поправила затейливую прическу и деловито сообщила: — Вам привет от Леписа.

— Спасибо, — кивнул Плиекшан, вспомнив сразу маевку и отважного черноволосого франта, который так и не вернул Жанису его шляпу.

— Закончили свои особые разговоры? — спросил Горький, расхаживая по комнате. Длинная косоворотка его, подпоясанная тонким кавказским ремешком, неясно светлела в сумрачном углу, где лунно поблескивали печные саардамские изразцы. — Если закончили, то и меня примите в компанию. Больно поговорить охота.

— Еще как охота! — Плиекшан потер руки. — Зябко здесь, однако, Алексей Максимович!

— Топить нельзя. — Горький погладил холодные изразцы. — На дымок живо нечистая сила слетится.

— Шныряют здесь всякие оборотни, — подтвердил Плиекшан.

— Хочу от всей души поблагодарить вас, дорогой Янис, — простите, как вас по батюшке? — за великолепный перевод «Сокола»!

— Какие могут быть между нами благодарности, Алексей Максимович? — смущенно улыбнулся Плиекшан. — А отца моего Кристапом звали, Христофором то есть…

— Нет-нет, огромное вам спасибо, Янис Кристапович, что не пожалели ни сил, ни таланта бесценного на перевод. Слыхал, что рабочему люду латышскому понравилась песня. Очень мне это приятно.

— Моей заслуги тут нет решительно никакой. — Плиекшан принизил коптящий язычок. — Вас и без того понимают и ценят, Алексей Максимович. Не будем далеко ходить за примерами. Ваш покорный слуга трижды смотрел на русской и латышской сцене «На дне». «Буревестника» же и, само собой, «Сокола» наизусть помню. «Жажда бури»! Удивительное это все-таки чувство. Как там в столице дела, Мария Федоровна?

— То же, что и здесь. — Она несколько раз глубоко, словно ей не хватало воздуха, вздохнула и мечтательно улыбнулась. — Вы правы, Янис Кристапович, атмосфера насыщена электричеством, и гром может грянуть в любую минуту.

— Заждалась Россия очистительной грозы. — Горький положил локти на стол и подпер кулаком подбородок. Темные огоньки мечтательно переливались в его глазах. — Народ, други мои, властно выходит на историческую сцену. Не просить идет — требовать! Свое, законное… Героическое время настает, Янис Кристапович! Литература, как чувствительнейший барометр общественных ожиданий, первой это ощутила. Одним просто душно и невтерпеж, другим страшно и радостно. Но в одном все едины, все с трепетом душевным поджидают революцию. Я, само собой разумеется, про честных людей говорю. Не господина Суворина и иже с ним в виду имею. Так разве не наш долг воспеть великолепие обновленного мира, мятежное упоение битвой?

— Новое искусство необходимо для этого, Алексей Максимович, — Плиекшан обрадовался, что Горький заговорил с ним именно на такую давно волновавшую его тему, — которое было бы чем-то сродни европейскому романтизму. Но иное, чем романтизм, близкое сердцу рабочего человека.

— Могуче вы сказали, — одобрил Горький. — Замечательно верно!

— В первую голову необходим новый герой, — задумчиво произнесла Андреева. — Выразитель мыслей и чаяний угнетенного человечества. Натура страстная, деятельная, которой чуждо пустопорожнее резонерство.

— Рассуждать тоже не мешает, — с шутливой улыбкой возразил Плиекшан. — Жизнь необходимо отобразить во всем ее богатстве. Духовные сокровища минувшего, противоречия сегодняшнего дня, из которых родится наше завтра, и волнующие грезы и неясные ожидания — разве без этого мыслима человеческая культура?.. Мне пришла идея написать сказку о прекрасной девушке, которую злые силы лишили памяти. Один раз, в начале каждого века, выходит она из скалы, в которую заточена, и просит прохожих отгадать ее имя. Но никто не может.

— Что же это за имя такое? — спросила Андреева и улыбнулась, не разжимая губ. — Вы-то хоть знаете?

— Я знаю. — Плиекшан опустил веки. — Я поэт.

— Лихо! — обрадовался Горький. — Просто-таки мудро. Только поэту и суждено расколдовать вашу царевну. Перо необходимо и вещее сердце поэта. У вас, латышей, есть замечательные слова про меч и перо… Вот досада! Забыл! — Он по-детски потер лоб кулаком.