Бенгт Янгфельдт - Ставка жизнь. Владимир Маяковский и его круг.

«Крученых ужасно не хочет покупать [шампанское] Абрау — говорит: боюсь напиться и сказать лишнее», — записала Лили. Его опасения подтвердились: в наполненной снегом ванне охлаждалось сорок бутылок шампанского, праздник длился всю ночь, многие — вопреки аскетичным традициям Лефа — опьянели, кто-то уснул, кто-то ушел домой на четвереньках в холодной ночи.

Поскольку столовая в Гендриковом была всего четырнадцать квадратных метров, стол вынесли, а на полу вдоль стен разместили тюфяки и подушки. На стенах развесили фотографии и плакаты Маяковского, а с потолка свисал длинный плакат, на котором большими буквами была написана фамилия виновника торжества: М-А-Я-К-О-В-С-К-И-Й. Мейерхольд привез с собой костюмы: жилетки, парики, шляпы, шали, накладные бороды, маски и прочую театральную бутафорию — и взял на себя обязанности костюмера.

Среди гостей были в основном коллеги-лефовцы, представители «компетентных органов», в их числе Горб, Сноб, Горожанин и Яня с женами, а также люди, с которыми Маяковского объединяли более сложные эмоциональные связи: Наташа Брюханенко, Нора Полонская (с мужем), Лев Кулешов и его жена Александра Хохлова. Присутствовала и дочь Краснощекова Луэлла К разряду неожиданных гостей принадлежали молодой турецкий поэт Назым Хикмет и высокопоставленный партийный деятель Юсуп Абрахманов.

Праздник был задуман как сюрприз для Маяковского, который не принимал участия в подготовке, а провел день в Лубянском проезде. Когда он, нарядный, свежевыбритый, улыбающийся, появился вечером, гости встали и под гармошечный аккомпанемент Василия Каменского исполнили кантату, написанную Семеном Кирсановым. Припев пели хором:

Владимир Маяковский,

тебя воспеть пора.

От всех друзей московских

Ура! Ура! Ура!

Куплеты исполняла певица Галина Катанян:

Кантаты нашей строен крик,

Кантаты нашей строен крик,

Наш запевало Ося Брик,

наш запевало Ося Брик!

И Лиля Юрьевна у нас,

И Лиля Юрьевна у нас,

Одновременно бас и альт!

Одновременно бас и альт!

Здесь Мейерхольд, и не один,

Здесь Мейерхольд, и не один,

С ним костюмерный магазин!

С ним костюмерный магазин!

По завершении кантаты Маяковскому предлагают стул, он садится, развернув стул спинкой вперед, и надевает огромную козлиную голову из папье-маше. Кантата исполняется снова, далее идут новые чествования в форме выдуманных речей — Асеев, например, изображает враждебного критика, изрыгающего всевозможные банальности, но в конце признающего, что ошибся юбиляром. В ответ на каждую речь Маяковский блеет из-под козлиной маски. Настроение превосходное, танцуют во всех комнатах и даже на лестничной площадке, Каменский играет на гармошке, идет игра в шарады, в которой Маяковский должен угадать, какое из его стихотворений изображается, в частности так: один из гостей садится за стол, другой дает ему бумагу и ручку и уходит. Маяковский правильно угадывает сцену из «Разговора с фининспектором о поэзии»: «… вот вам, / товарищи, / мое стило, / и можете / писать / сами!»

Праздник был устроен в его честь, и Маяковский старался подыгрывать, но, по единодушным свидетельствам, он выглядел очень подавленным. «Лицо его мрачно, даже когда он танцует с ослепительной Полонской в красном платье, с Наташей, со мною», — заметила Галина Катанян, которая также вспоминала, что Лили прокомментировала его угрюмость французским выражением «il а le vin triste», что в буквальном переводе значит «грустный во хмелю». Нора же постоянно была рядом с Маяковским, разговаривала с ним, объяснялась в любви так, что это слышали другие. «Я не понимаю, отчего Володя был так мрачен, — сказал Лев Гринкруг Норе. — Даже если у него неприятности, то его должно обрадовать, что женщина, которую он любит, так гласно объясняется ему в любви».

В предрассветный час многие уже пьяны, Маяковский в одиночестве пьет вино за столом, на котором лежат подарки, и у Галины Катанян «возникает ощущение, что он какой-то одинокий, отдельный от всех, что все мы ему чужие». Его просят почитать стихи, он отказывается, но его уговаривают. И он выбирает «Хорошее отношение к лошадям» — о лошади, издыхающей в голодном Петрограде 1918 года. Вокруг упавшего животного собираются смеющиеся зеваки, и только Маяковский, узнавший в лошади самого себя, над ней не потешается:

Подошел и вижу —

за каплищей каплища

по морде катится,

прячется в шерсти…

И какая-то общая

звериная тоска

плеща вылилась из меня