Семeн Бронин: История моей матери. Роман-биография

— Хорошая, — подтвердил сын. — И хозяйка прекрасная. — Он теперь понял, почему тетя хотела видеть его супругу.

— Ну вот, — удовлетворенно сказал Жан. — Конечно, дом в твою собственность не перейдет, но ты, пока тетя жива, успеешь себе два таких построить.

— У меня же диплом советский?

— Подумаешь! — пренебрежительно отмахнулся тот. — Ты все говоришь про ваш блат и взятки — мы помалкиваем, а наши-то вашим фору вперед дадут, и немалую… Мы здесь кое-что да значим. Особенно в медицине. Переезжай. Что тебе получать там твои несчастные двести долларов? — Такова была тогдашняя зарплата сына по официальному обменному курсу.

Сын призадумался. Самое главное было не в этом, не в тех доводах, которые привел Жан, а в том, что во Франции он не чувствовал к себе того особого отношения, которым в России встречаются и провожаются евреи, каким он был по паспорту и, наверно, по духу — как будто все евреи вылеплены из одного теста и живут на этой земле инопланетянами, — шлейф этот перекидывался, с его именем, на сыновей, и при всем напускном безразличии к нему, от него неплохо было бы избавиться. Но подумав, он сказал:

— Нет. Спасибо, Жан, я очень тронут, но ничего не выйдет.

— Почему?

— И жена никогда не привыкнет, и у меня самого планы, связанные с писательством.

Жан скосил на него недоверчивый взгляд:

— А нужно оно кому-нибудь, твое писательство?.. У нас здесь оно не очень-то в моде. Кончились времена, когда писатели были в почете.

— Да и у нас так.

— А в чем же дело?

— Я упрямый… Как моя матушка… Это старая сказка — про синицу в руках и журавля в небе: она отличает авантюристов и любителей острых ощущений от всех прочих. — Рене усмехнулась и кивнула с удовлетворением: она тоже была против переезда, хотя и по иным соображениям.

— Видишь, ты еще и философствуешь… Как знаешь, — сказал Жан, а тетя обиделась и погасла. Она старалась до сих пор быть приветливой и дружелюбной по отношению к гостям и такой и была на деле, но однажды и ее прорвало и обнажился ее истинный нрав: сын сказал что-то поперек, а она вспыхнула и заметно ожесточилась. «Ээ, — подумал тогда сын, знавший, к чему идет развязка. — Мы еще не переехали к ней, а Сюзанна уже показывает характер».

Тетя и вправду, как многие очень привлекательные и обаятельные люди, была особенно хороша, если держаться на известном от нее расстоянии.

Путешественники вернулись в Москву, потекла прежняя обыденная и размеренная жизнь. Рене переводила книги с русского на французский; Яков читал лекции и подрабатывал где мог — не для денег, а чтоб быть на виду, на людях, необходимым стране и революции. Самуил стал заведовать отделением в 67-й Московской городской больнице, с которой вся последующая его жизнь была затем связана; предшественница его уехала в Америку. Сергею дали степень старшего научного сотрудника в научном институте — имя его в определенных кругах было уже известно. У старшего подрастали сыновья. Алексею нужно было идти в армию: тогда еще не было того поголовного уклонения от службы, которое появилось позже. Старший, не желая, чтобы некоторые из его проблем передались детям, во Францию не эмигрировал, но сменил имя на Семен: видно, легкое отношение к именам перешло к нему по наследству. Он получил новые документы, поменял отчества сыновей: по матери они были русскими, и нечего было омрачать им жизнь еврейством их прародителей. И Рене и Яков отнеслись к этому с завидным спокойствием, а сам сын долго колебался и переживал по поводу своего ренегатства, а сменив имя, упрямо настаивал на том, чтобы все по-прежнему звали его Самуилом — не потому, что очень любил это имя, а из свойственного ему твердолобого упрямства.

Все жили теперь врозь и съезжались только летом, на даче, которая стала символом семейного единства и его последним прибежищем. Но в апреле 1984 года дача сгорела, и пожар этот стал причиной смерти Якова.

История пожара или поджога, как всегда у нас, достаточно загадочна. Милиция, как водится, нашла виновных — двух бродяг: они расположились в оставленном на зиму доме и будто бы развели там костер, чтоб согреться. Те сначала отпирались, потом один из них покончил с собой, повесился, а другой дал после этого признательные показания и получил по суду восемь лет лагеря с выплатой Госстраху полученной семьей страховки. Формально все так, но сосед, живший круглый год в соседней даче, утверждал, что в день пожара в оставленном доме веселилась компания из здешней золотой молодежи, возглавляемая сыном одного из местных чиновников. Более того, говорил он, в апреле промерзшая и отсыревшая насквозь дача не может загореться иначе как подожженная бензином или керосином. После пожара, летом, один из чиновников Одинцовского райсовета, к которому относятся Жаворонки, предупредил Самуила, что если семья в положенные сроки не восстановит дачу, у нее отберут участок, потому что он оформлен на отца, ему за восемьдесят и мало ли что с ним может случиться. Яков ничего не предпринимал, чтоб поставить хотя бы времянку, которую бы принял райсовет, и узаконить права семьи на участок (земля тогда не передавалась по наследству — наследовались только принятые комиссией строения). Он удивлялся тому, как легко переносит утрату, хотя дача до сих пор была его любимым местом пребывания: он жил там, вместе с верной ему Дусей, с апреля по ноябрь и говорил, что ему нигде так, как на даче, не живется и не работается. Перенес-то он пожар, может быть, и легко, но в сентябре с ним случился удар: его парализовало, отнялась речь, и он впал в тяжелейшее состояние.