Владимир Бондарец - Военнопленные

Жгло солнце. Мучительно хотелось пить. Воздух стоял неподвижный, густой и липкий. Меня мутило.

Наискосок от меня по скату оврага медленно сползал раненый. Он то затихал на секунду, то, набрав силы, выл. Вой этот — однозвучный, стенящий — лез в каждую клетку мозга и тела, точно сверлил. Раненый заталкивал под гимнастерку синеватые внутренности, но они, извиваясь меж пальцев, вываливались в жидкую от крови грязь.

Собравшись с силами, я повернулся на бок. Притихшая боль хлестко ударила по ране, вызвала мелкую изнуряющую дрожь.

Преодолевая подступающее беспамятство, медленно пополз наверх, цепляясь за комки пересохшей глины.

Внутри жгло, будто в меня опрокинули жаровню раскаленных углей и они, рождая новую боль, издеваясь, перекатывались по пустому животу. Боль не хотела отпустить, держала меня в неудобных жестких рукавицах, однако я уже навалился грудью на метелки прошлогоднего бурьяна, и едва уловимый ветерок опахнул легким дуновением взмокшее тело. Успел заметить, что солнце свалилось куда-то вправо, и вновь потерял сознание.

Вечером на меня наткнулся Осипов. Он тоже ранен. На грязном бинте рука подвешена к шее, и другой рукой он поддерживал ее снизу, беспрерывно укачивал, как мать грудного ребенка. Он молчал. Только один раз обронил:

— Навоевались…

Он вылил из фляги мне в рот остатки теплой, противной водки и заставил съесть сухарь. Сухарь был твердый как камень и вонял пушечным маслом. Грыз я его долго — часа два — вперемежку с дремотой. Надо мной сидел Олег, беспрерывно укачивал свою руку и раскачивался сам. С неба подслеповато моргали звезды. В стороне Донца басовито загавкали пушки: значит, снова пошли на прорыв.

Проходила ночь. Едва наметилась зеленоватая заря. В нескольких шагах от нас — группа окруженцев. Одни подавленны, другие возбуждены — все еще во власти последнего боя.

За спиной скрипел бесцветный нудный голос:

— Какому тупице пришло в голову отдать приказ выходить малыми группами?! Мало того, что не продумали операцию, да еще один промах другим подперли. Что за чертовщина?

Голос недоуменно замолчал. Кто-то досадливо сплюнул сквозь зубы.

— Да. Чертовщи-и-ина…

По сиплому прокуренному басу я узнал подполковника Перепечая — хорошо мне знакомого командира артиллерийского полка.

Кто-то насмешливо бросил:

— Приказы командования не обсуждаются.

— А выполняются! — подхватил другой голос.

— Довыполнялись!..

Перепечай сидел в неудобной, скрюченной позе и, положив подбородок на колено поджатой ноги, грустно смотрел вдаль. Он обернулся к сидевшему чуть поодаль майору, заросшему до глаз темной бородой.

— Я во всем этом не вижу ничего неожиданного. Окружения следовало ожидать.

— Почему ты так думаешь?

— Еще за месяц до нашего наступления я уже знал, где оно будет и когда будет. Думаю, что и немцы узнали о нем, — сказал он горько. — Немцы выставили перед нами тактический заслон. Мы его смяли и бросились в прорыв очертя голову. Как только мы втянули в него все, что могли, немцы сомкнули клещи. Просто!

— А ихние потери?

— Э-э-э, дорогой, теми частями они пожертвовали сознательно. А теперь видишь, что сделали?

— Вижу, — согласился майор. — Вижу, будь они прокляты!

— Что-то долго с нами возятся. — Перепечай кивнул в сторону немцев. — Обороняться ведь один черт нечем.

Никто не ответил. Перепечай, прищурившись, глядел на светлую полоску над горизонтом.

— Умереть в бою — честь. Мертвые сраму не имут. Пленным достанется хуже, чем мертвым. На них все будут валить: и измену и позор поражений…

Каждый из нас думал о том же. Плен? А может, лучше всадить в себя пулю и разом покончить с муками — и теперешними и будущими?

Вспомнилась Александровка. И, будто читая мои мысли, толкнул меня Осипов.

— Дом культуры не забыл?

— Боюсь, Олег, с нами будет не лучше.

На меня внимательно посмотрел Перепечай.

На его пропотевшей гимнастерке рдели два ордена боевого Красного Знамени и медаль «XX лет РККА». Один орден новенький, блестящий, другой — с потертой временем эмалью. Лицо и шею прорезала сетка крупных морщин. У околыша фуражки белела седина. Но он был крепок, по-крестьянски широк в пояснице, кряжист.

— Думается мне, сегодня нас начнут хватать… Дожились…

— Может, и не схватят, — возразил майор. — А ты все ноешь? Не осточертело еще? Дожи-и-ились! — передразнил он старика и уперся в него воспаленными глазами. — Вздумал стреляться, так какого черта лирику разводишь? Всю душу из меня вымотал. Ходишь за мной, уговариваешь. А я в попутчики на тот свет не гожусь. Рано! К черту! Я не хочу себя убивать. Понял?