По свидетельству Чиано, Муссолини во время этих экскурсий демонстрировал полное равнодушие. Он и прежде никогда не скрывал своего непонимания искусства и презрения к нему. Как-то раз он откровенно признался Маргерите Сарфатти, что «ощущает себя абсолютным варваром, бесчувственным к красоте», а Ракеле совершенно серьезно заявил, что был бы счастлив, если бы музеи «хранили больше захваченных у неприятеля знамен, нежели античных статуй». Неприязнь к искусству дуче объяснял по-своему понимаемой им природой человека. «Прежде чем ощутить необходимость в культурном развитии, — считал он, — человек почувствовал потребность в приказе. В известном смысле можно сказать, что в истории полицейский предшествовал педагогу». В 1940 году Муссолини детально обсуждал со своим зятем возможность продажи в Германию произведений итальянского искусства. К счастью, этого не произошло.
Гитлер остался доволен итогами визита и, прощаясь с дуче на перроне вокзала во Флоренции, чуть ли не со слезами умиления на глазах заявил: «Теперь никакая сила не сможет разъединить нас». Вряд ли фюрер обманывался насчет итальянской военной мощи, но в готовившейся схватке за новый передел мира рейху были крайне необходимы союзники, поэтому успех своей миссии Гитлер видел именно в укреплении связи Италии с нацистской Германией.
Что же касается личных отношений диктаторов, то в них мало что изменилось. Судя по дневниковым заметкам Чиано, дуче не испытывал к фюреру ни капли симпатии, только страх и черную зависть. Эти чувства питала не столько личность Гитлера, сколько те возможности, которыми он располагал. Муссолини прекрасно понимал, что ему в Италии не удастся ни создать военно-промышленную мощь, сравнимую с германской, ни воспитать железную дисциплину у нации. («Управлять итальянцами нетрудно, — говорил он, — но бесполезно».) В этом он усматривал явную историческую несправедливость: ему, пророку фашистской религии, была уготована участь младшего партнера несостояв-шегося живописца! Чувство абсолютного духовного и умственного превосходства над Гитлером давно и прочно укоренилось в дуче. С каждым годом оно все больше и больше вступало в противоречие с усилением его зависимости от воли фюрера, с той подчиненной ролью, которая ему выпала в альянсе диктаторов. До конца своих дней Муссолини так и не смог с этим смириться.
Внешне, однако, все выглядело вполне «благопристойно». Гитлеровцы всячески подчеркивали свое уважение к дуче, а европейские политики считали его человеком, способным оказывать на Гитлера серьезное влияние. Ему даже доверили роль миротворца в урегулировании крупного международного кризиса, возникшего осенью 1938 года в связи с притязаниями нацистов на Судетскую область Чехословакии. Все выглядело так, будто именно Муссолини руководил работой конференции в Мюнхене, на которую кроме него прибыли Гитлер, Чемберлен и Даладье. Сформулированные в немецком генштабе требования дуче выложил на стол в качестве собственного проекта. Он председательствовал на переговорах, с каждым из участников пытался объясняться на их родном языке, и, хотя это ему не всегда удавалось, известный эффект был достигнут. Матерый политик Чемберлен с едва заметной усмешкой наблюдал экспрессивную «мимикрию» лица Муссолини, живость его взгляда, уверенность жестов — все говорило о том, что именно он верховный арбитр, спаситель мира, творец истории.
Шумный дипломатический успех Муссолини оказался очередным блефом, созданным под диктовку фюрера. Опьяненный триумфом, дуче плохо понимал, что «великая поступь» римского диктатора все больше превращалась в мелкий, семенящий шаг в тени тщедушного австрийца. Однако эйфория прошла столь же быстро, как и появилась. Уже в марте 1939 года Гитлер, даже не уведомив дуче и вопреки всем соглашениям, оккупировал оставшуюся часть Чехословакии. «Итальянцы осмеют меня, — вопил уязвленный диктатор. — Каждый раз, когда Гитлер захватывает страну, он просто присылает мне с известием гонца».
Задетое честолюбие требовало каких-то ответных самостоятельных шагов, и Муссолини отдал приказ захватить Албанию. Маленькая страна не могла долго сопротивляться и была присоединена к итальянской империи.
Однако радость захватчика по-прежнему омрачалась тем фактом, что он ничего толком не знал о намерениях союзника, не считавшего нужным посвящать кого-либо в свои замыслы. Даже договор между Италией и Германией, подписанный в Берлине в мае 1939 года и получивший наименование «Стальной пакт», был подготовлен практически без участия итальянского МИДа. Всякая риторика о мире и благих намерениях была отброшена. Агрессивные высказывания подкреплялись обязательством сторон оказать поддержку друг другу в случае возникновения любого вооруженного конфликта. Это автоматически ввергало Италию в войну по воле нацистов. Даже Чи-ано был ошеломлен. «Я никогда не читал такого договора, — воскликнул он, — это настоящий динамит!» Однако неподготовленность Италии к войне была столь очевидной, что, когда она началась, Муссолини нашел способ уклониться от боевых операций. Он выдумал формулу временного «неучастия», желая тем самым подчеркнуть, что занимает не пассивную позицию, а лишь ждет своего часа.
Читать дальше