Шерли Грэхем - Фредерик Дуглас

В этот день было очень холодно; Дуглас приехал домой перед самым ужином. Он был в отличном расположении духа. Снимая калоши и отряхивая с себя снег, он с оживлением вспоминал события дня.

— Мисс Антони показала себя во всем блеске, — рассказывал он, грея перед камином руки.

— Я немного устал, — признался он, поднимаясь после ужина наверх и задержавшись, как показалось его жене, возле портрета Джона Брауна, висевшего на площадке лестницы.

Эллен была в это время в гостиной и сразу обернулась: эти слова были так необычны для Дугласа.

И в эту секунду он упал. Он был уже мертв, когда его внесли в комнату.

Все знаменитые деятели выступали на его похоронах. Сюзен Антони прочла траурную речь Элизабет Кейди Стентон о человеке, который один из всех поддержал ее требование о женском равноправии еще на первом съезде в 1848 году.

Память об этом человеке запечатлена в мраморе и бронзе, в стихах и песнях. Но камень и бронза мертвы, и только книга может заставить слова звучать как живые. Из глубины десятилетий мы слышим голос Фредерика Дугласа:

«Хоть я главным образом связан с одним только классом обиженных, угнетенных и порабощенных людей, я не могу оставаться равнодушным к несправедливости и страданиям, которым подвергают каких бы то ни было членов великой семьи человеческой. Я не только американский раб, но я и человек и как таковой обязан употребить все свои силы на благо великого рода людского… Я уверен, что чем скорее мир узнает о зле, совершаемом в семье человеческой, тем скорее это зло будет уничтожено».

В апреле, в середине воскресного дня, я впервые поднималась на Анакостиа-Хайтс.

— Здесь есть ступеньки на гору, — предупредили меня.

Но я знала об извилистой тропинке, по которой хаживал он, и решила избрать ее. Теперь она заглохла и заросла местами, но я дошла по ней до сада, разбитого на склоне холма, и там, где тропа пересекается гудронированной дорожкой, увидела, как ожидала, цветущий куст сирени.

Типичный старинный дом, какие можно встретить в Виргинии, — с верандой, каретным сараем и флигелем для слуг. Ныне этот дом и участок вокруг него охраняются Негритянской межклубной женской ассоциацией по увековечению памяти Дугласа. Я постояла возле солнечных часов, пытаясь по ним угадать, который час, заглянула в колодезь, посидела немножко на каменной скамейке под изгородью, увитой цветущими растениями.

Казалось, что я вижу ясно их всех на террасе и в комнатах, залитых солнцем, с каминами и удобными скамейками под окнами. Со всех сторон на меня глядели портреты: вот Сюзен Антони, Уильям Ллойд Гаррисон, молодой красавец Чарльз Самнер, Уэнделл Филиппс, Авраам Линкольн.

Погрузившись в мечты, я долго сидела за его письменным столом, перебирая его записные книжки и пожелтевшие листы, испещренные цифрами, на которых он пытался подытожить свой жалкий банковский счет. Вдоль стен кабинета высились до самого потолка полки с книгами в истрепанных переплетах, с исписанными на полях страницами. Он явно предпочитал всем остальным те книги, в которых говорилось о людях. На втором этаже висели портреты членов семьи Дугласа, тут и там были разложены принадлежавшие им мелкие вещи.

А в спальне Дугласа в запертом шкафу стояли флаг и заржавленный мушкет.

По моей просьбе шкаф открыли, и я прижалась лицом к складкам флага Джона Брауна. Да, это он, и в 1946 году он все еще стоял в комнате Фредерика Дугласа и не был развернут!

Вероятно, я оставалась в этих комнатах немало времени, ибо вдруг обнаружила, что темнеет и я одна. Стеклянная дверь была открыта настежь, и я вышла на балкон, на крохотный балкончик, где можно сидеть в одиночестве и предаваться размышлениям. Не раз, надо полагать, выходил сюда в такие весенние вечера Дуглас. Устремив свой взор на сгрудившиеся у подножья холма домики, он видел, как и я, сверкающую ленту реки, а дальше — сказочно раскинувшийся как на ладони Вашингтон. В его время не было еще остроконечного, уходящего в небо обелиска Вашингтона, но круглый купол Капитолия существовал и тогда. Дуглас видел это здание — предмет его гордости, видел и затейливую сеть улиц своего любимого города, столицы государства, которому он так верно служил.

И вдруг совершенно невольно, стоя на этом балконе, я поняла, почему на закате жизни был так спокоен взор Фредерика Дугласа. Не потому, что он был обманут иллюзией величия, не потому, что считал свою цель достигнутой, и не потому, что верил, будто все человечество уже пошло по пути прогресса. Но, стоя здесь, на этом балкончике, и устремив свой взгляд на небо поверх купола Капитолия, он видел ее — всегда и неизменно изливающую яркий свет надежды — путеводную Полярную звезду.