Ольга Афанасьева - Мстислав Ростропович. Любовь с виолончелью в руках

— Я только что вернулся из Ленинграда и привез вам пакет от вашего знакомого.

Назвал имя человека, от которого Лина действительно ждала посылки.

Он продолжал:

— Сейчас я на Ленинградском вокзале, приходите скорее, я буду ждать вас на улице.

— Зачем на улице? Приходите ко мне домой, это совсем рядом.

— Нет, я очень спешу, лучше, если вы придете. Я буду стоять на углу. Вы меня легко узнаете по морской форме.

Как не хотелось ей идти! У нее был грипп, а мороз на улице трескучий. Надела меховую шапку, теплую шубу и вышла на улицу к условленному месту. На углу действительно стоял мужчина в форме морского офицера. Подошел:

— Лина Ивановна?

— Да, это я.

И видит свободная испанская гражданка, что офицер теснит ее к тротуару, где стоит легковая машина. Дверь распахнулась… Там еще двое…

— Позвольте, я не понимаю…

Но тут же морской офицер втолкнул ее в машину и спросил одного из сидевших внутри:

— Это она?

— Да, она, — ответил тот.

Все произошло в несколько секунд. Вернулась Лина Прокофьева в Москву из тюрьмы через восемь лет» [19] Вишневская Г. Указ. соч. С. 156. .

Двое сыновей не навещали отца, денег на две семьи не хватало, особенно тяжело стало после 1948 года, надолго затормозившего появление новых оперных и балетных спектаклей. Здоровье ухудшалось, время работы строго ограничивалось врачами. Написанные ради заработка произведения, вроде оратории «На страже мира», вызывали критику. Прокофьеву необходимо было знать, что его музыку понимают, что жизнь прожита не зря. Ростропович передавал ему свой энтузиазм, вливал в него уверенность.

Сергей и Лина Прокофьевы

Сам того не ведая, молодой виолончелист сблизил Прокофьева и Шостаковича — двух гениев.

Ростропович прожил в доме Прокофьева два лета, не разлучаясь с ним. Отведенная ему комната находилась рядом с прокофьевским кабинетом, и каждое утро он просыпался с тревогой о больном Прокофьеве. Рихтер замечал: «Наблюдая их вместе, можно было принять Сергея Сергеевича за его отца — так они были похожи».

На Николиной горе в Подмосковье Прокофьев жил постоянно, город он не любил. День начинался с того, что Прокофьев с помощью Ростроповича вытаскивал кресло на открытое крыльцо и подолгу созерцал окружающую природу. Музыку природы открывал для себя и Ростропович, перенося это открытие на собственное исполнение.

Когда-то поэт Бальмонт назвал Прокофьева «Дитя богов». Композитор и в старости на Николиной горе оставался ребенком, так что порой Ростропович забывал о том, что находится рядом с гением. У композитора были два собака по кличке Мендоза, кот, возлежавший в кресле Прокофьева, куры и петух по имени Кипун. По словам Прокофьева, петух был очень нервным и по любому поводу «весь внутри буквально закипал от гнева».

Общаясь с композитором ежедневно, Ростропович наблюдал за прокофьевским творческим процессом. Запреты врачей не могли отвлечь его от музыки. Композитор возмущался: «Мне легче было бы писать, чем нести музыку в себе». По свидетельству Ростроповича, «за вычетом сна, все его мысли были только о музыке, и поэтому темы, которые он записывал на конфетных коробках, кусках бумаги и в своих записных книжках, могли появиться в любое время». Далее Прокофьев «давал темам “отлежаться”, все время обдумывая возможность их развития».

Дружба с Прокофьевым многое дала Ростроповичу как человеку и артисту. Леопольд умер, виолончельная школа Козолупова себя исчерпала. Прокофьев указал молодому музыканту новые ориентиры. Его дальнейшее развитие направилось в сторону настоящей глубокой музыки. Своей творческой стойкостью после страшного 1948 года Прокофьев доказал, что опасность формализма заключалась не в том, от чего предостерегали официальные идеологи, а как раз в том традиционализме, на который были ориентированы властями музыканты.

«…Я мечтал познакомиться с Прокофьевым, будучи студентом, не пропускал ни одного спектакля «Ромео и Джульетта» в Большом театре. И вдруг — 1948 год, постановление ЦК партии о формализме в музыке. В Большом зале консерватории был организован митинг по поводу этого постановления. И началось «коллективное прозрение»; выходили студенты, профессора и говорили: наконец-то нам открыли уши и глаза, наконец-то мы понимаем, что Шостакович и Прокофьев — это не композиторы, мы, дескать, просто находились в каком-то заблуждении, но теперь все поняли. В то время в «Правде» публиковались статьи по этому поводу. Одну я даже сейчас могу процитировать. Какой-то слесарь сказал: «Когда у человека нет даже следа музыкального таланта, появляются такие, как Шостакович и Прокофьев». И если бы я тогда встал и сказал на митинге то, что от меня хотели услышать, я, конечно, получил бы новую квартиру, очередное звание, заграничных гастролей имел бы сколько угодно. Но разве мог я поступить против своей совести? Нет, поэтому сейчас можно поднять любые издания тех лет, и убедиться, что я не сказал ни одного слова против своих учителей, против своих кумиров.