Александр Родченко - В Париже. Из писем домой

32 Советский раздел на выставке в Париже помещался в нескольких зданиях: павильоне Мельникова, в галерее на эспланаде Дома Инвалидов (Рабочий клуб) и в Гран-пале (разделы: архитектура, театр, текстиль, кино, фотография, полиграфия и реклама).

33 Очевидно, кроме проектов, обложек и графики, Родченко возил с собой в Париж и некоторые работы маслом – беспредметные композиции 1919–1920 годов. Видимо, он собирался устроить выставку или издать книгу.

34 Добровольное общество содействия Военно-морскому флоту.

35 Папиросы «Герцеговина Флор», которые прислала из Москвы Степанова.

В 1925 году выдающийся советский художник Александр Родченко в первый и единственный раз в своей жизни оказался за границей. Несмотря на то, что Родченко прибыл в Париж для работы (постройки, как бы мы сейчас сказали, инсталляции – «Рабочего клуба» в павильоне СССР на Международной выставке декоративного искусства и промышленности), покупки и впечатления от магазинов неожиданно для него самого заняли в его парижской жизни много места, о чем можно судить по его письмам жене, художнице Варваре Степановой. В течение нескольких месяцев, проведенных в Париже, Родченко постоянно ходит по магазинам, присматривается и приценивается, совершает покупки для дома, семьи и друзей.

Письма Родченко из Парижа – потрясающий человеческий документ, фиксирующий испытание, через которое впоследствии проходили многие советские и все бывшие советские граждане: первое столкновение с миром развитого консюмеризма, усугубленное незнанием иностранного языка. Этот же фактор в известном смысле очищает впечатление Родченко от Запада, дистиллирует его до базовых моментов: покупка служит заменой коммуникации. Родченко убит и раздавлен количеством выставленного на продажу и невозможностью купить «все это». Это чувство для него мучительно, но он полагает, что оно неизбежно порождается капитализмом (при том, что возможность купить «что-нибудь» открыта: Родченко несколько раз замечает, что все относительно дешево). Привлекательные и на первый взгляд доступные западные товары вызывают у него одновременно влечение и отвращение, почти страх. Параллельно – вслед за теоретиками ЛЕФа, но на собственном опыте – он думает о том, каким должен быть новый предмет, свободный от системы буржуазного рынка, от примата меновой стоимости, от той «коросты красоты», которая изолирует людей от вещей и друг от друга, а также эффективно маскирует ухудшение качества товара или уменьшение его количества.

«Свет с Востока – в новом отношении к человеку, к женщине и к вещам, – пишет Родченко. – Наши вещи в наших руках должны быть тоже равными, тоже товарищами, а не этими черными и мрачными рабами, как здесь.

Искусство Востока должно быть национализировано и выдано по пайкам. Вещи осмыслятся, станут друзьями и товарищами человека, и человек станет уметь смеяться, и радоваться, и разговаривать с вещами».

Уже через четыре дня его пребывания в Париже Родченко открывается истина, освоенная многими постсоветскими людьми – «здесь дешево отчасти потому, что плохой материал, ибо им важно дешево купить, модно ходить, а как новая мода, опять новое покупать». В быстрой смене мод он справедливо усматривает коммерческий интерес. У самого Родченко – в творчестве которого по крайней мере с 1914 по

1925 год манеры, материалы и медиа сменялись с бодрой, спортивной быстротой, – логика новаторства подчинена высшей цели, а о западной промышленности он говорит то, что мог бы сказать и о западном искусстве: «работают и делают много хороших вещей, но зачем?». Западные вещи его не удовлетворяют, если качество в них является самоцелью. Советское искусство и советский предмет должны быть наполнены сознанием цели. Нерыночный предмет – это овеществленная сущность, а не модная видимость, и сущностью этой должна являться сама субстанция труда. Капитализм отчуждает труд в пустых знаках-товарах, но при социализме труд должен остаться неотчужденным, сохранить свой творческий потенциал. Именно поэтому советские вещи – в идеальном своем варианте – противятся эстетике «товарного вида» и постоянного лживого показывания и честно выполняют свое предназначение: теплые штаны греют, макароны питают, зенитные установки стреляют. Немодный, ни во что не упакованный, бесформенный с точки зрения товарной эстетики предмет воплощает ненарушенную сущность; его заметная многотрудность, запечатленное в нем усилие (неловкость, негладкость, несовершенство вещи) есть песнь о труде – песнь, которая считает своим долгом быть правдивой.