Марк Твен - Состязание ораторов в честь экс-президента Гранта

Я занял место на ступенях перед духовым оркестром, что позволяло мне быть выше и давало отличный общий план. Прислонясь к ближней стене, я вскоре обратил внимание на простоватого парня, облачённого в мундир рядового с жетоном теннессийской армии. Он, казалось, нервничал и переживал о чём-то. Вдруг, во время выступления второго оратора, парень спросил меня, - Вы знаете полковника Вилаза?

Я ответил, что знаком с ним. Посидев немного молча, он сказал, - Говорят, он просто дьявол, когда разойдётся!

Я спросил, - Насчет чего? О чём вы?

- Об ораторстве! Ораторстве! Говорят, он – просто гром и молния!

- Да, - ответил я. – Я слыхал, что он – отличный оратор.

Поёрзав некоторое время беспокойно, парень спросил, - Думаете, он справится с Бобом Ингерсолом?

- Не знаю, - ответил я.

Снова пауза.

Временами, когда какой-то оратор поднимался для выступления, мы вместе с парнем аплодировали, только вот он, похоже, делал это неосознанно.

Вскоре он сказал, - Мы тут в Иллинойсе думаем, что с Бобом Ингерсолом никто не справится.

- Да ну? – спросил я.

- Да, - сказал он. – Мы не думаем, что кто-то способен уложить на лопатки Боба.

После чего грустно добавил, - Правда, говорят, что Вилаз почти что дьявол.

Наконец, Вилаз поднялся для выступления и мой парень собрался с духом, являя собой пример крайней обеспокоенности. Вилаз потихоньку начал расходиться - публика стала рукоплескать. Он выдал одну особенно сочную тираду, после чего все стали скандировать: - Давай на стол! Влезай на стол! Нам не видать тебя!

Тогда группа стоящих рядом мужчин подхватила Вилаза и поставила его на стол для полного обозрения всей огромной аудитории, после чего он продолжил свою речь. Парень хлопал как и все и мне было слышно, как он бормочет что-то, сам не понимая что.

Но вот, когда Вилаз изверг что-то совершенно блестящее и весь зал взорвался овациями, мой парнишка с безнадёжным видом заявил: - Нет, это бесполезно. Бобу такое не по зубам!

В продолжение следующего часа он сидел прислонясь к стене с отстранённым видом, забыв, судя по всему, где он и что он. Наконец, когда Ингерсол вылез на обеденный стол, его поклонник лишь выпрямившись, принял позу внимания, но без выражения и доли надежды.

На Ингерсола, белокожего, розовощёкого, ладно-скроенного, осанистого было любо поглядеть.

Ему предстояло выступить с речью в честь добровольцев и с первых же двух фраз он показал своё мастерство. Когда же с его губ слетела третья фраза, заставив весь зал взорваться овациями, мой парень-рядовой обрадовался и впервые возродил надежду, но всё ещё был слишком напуган, чтобы аплодировать. Затем, когда Ингерсол перешел к пассажу, в котором говорил, что эти добровольцы проливали свою кровь и рисковали своими жизнями ради того, чтобы матери могли иметь своих детей, язык его был так прекрасен (жаль, я дословно не помню его речи), дикция – такая чёткая, что все присутствующие как один вскочили на ноги, заревели, затопали и заполнили весь зал взмахами салфеток вроде снежной пурги. Этот могучий взрыв длился минуту-другую, а оратор стоял и ждал. Тут я невзначай глянул на моего парня-рядового. Он топал, хлопал, вопил, жестикулировал, как настоящий сумасшедший. Наконец, когда восстановилась тишина, глянув на меня со слезами на глазах, он воскликнул: - Слава богу! Он не ударил в грязь лицом!

Моему выступлению предоставили опасную привилегию почётного места. Речь моя стояла последней в списке – честь, которой никто себе не искал, и черёд её пришёл только в два часа ночи. Но когда я поднялся для выступления, я знал, что в мою пользу есть хотя бы одно обстоятельство – предмет моей речи не мог не вызывать симпатию девяти из десяти мужчин и десяти из десяти женщин, замужних или нет, что столпились в проёмах разнообразных дверей, выходящих в зал. Я рассчитывал, что речь данной тематики будет принята благосклонно и не ошибся.

В начале своей речи я упомянул сравнительно недавнее появление на свет двойняшек генерала Шеридана и многие другие события, способствующие её лучшему восприятию. В ней имелась только одна деталь, вызывающая моё опасение, и она находилась там, откуда её нельзя было изъять в случае прокола. Этой деталью было последнее предложение речи.

Итак, в финале речи я набросал картину Америки спустя полвека, когда её население достигнет численности в двести миллионов граждан, предположив, что ныне будущие президент, маршалы и т. д. той благодатной грядущей поры лежат в своих различных люльках, раскиданных по просторам нашей необъятной страны, и затем продолжил: «и вот где-то на родной земле в своей люльке будущий гениальный маршал так мало озабочен предстоящей важностью и ответственностью его положения, что весь свой дальновидный интеллект здесь и сейчас посвящает решению такой непростой задачи, как бы это изловчиться и сунуть в рот большой палец своей ножки. Той же самой задачи, на которой, не в обиду будь сказано, наш прославленный виновник торжества сосредоточил всё своё внимание где-то пятьдесят шесть лет назад …»