Вальтер Шелленберг - Мемуары [Лабиринт]

В сообщении о переговорах в Каире особое удивление вызвало обещание Рузвельта Чан Кай-ши вернуть Китаю Северную Маньчжурию после поражения Японии. (Это противоречило позиции, занятой американским президентом на Ялтинской конференции, проходившей с 4 по 11 февраля 1945 года; Рузвельт, действуя в обход Чан Кайши, согласился предоставить русским маньчжурскую железную дорогу и порты Порт-Артур и Дайрен [45]как плату за вступление в войну против Японии.)

С большой степенью вероятности изучение документов позволяло предполагать, что Черчиллю не удалось отстоять свой первоначальный план вторжения в Европу через Балканы. После тегеранской конференции было ясно, что в Польше, Румынии, Югославии и Венгрии действия Красной Армии не будут связаны противодействием западных держав. Относительно Польши Сталин потребовал отодвинуть русскую границу западнее, до бывшей линии Керзона, и одновременно включить в состав Польши часть Восточной Германии.

Тогда же мы получили от своего человека в польском движении Сопротивления, которому незадолго до этого удалось разгадать дипломатический шифр польского эмигрантского правительства в Лондоне, сведения о содержании переговоров, которые вел глава этого правительства Миколайчик со Сталиным. Миколайчик вылетал из Лондона через Стокгольм в Москву и передавал сообщения о результатах переговоров в Лондон по телеграфу.

В отношении Германии Сталин якобы заявил следующее: Германия будет сохранена, но ее необходимо ослабить, лишив ее двадцати-тридцати миллионов населения. Тогда в ближайшие пятьдесят лет Советскому Союзу и Польше нечего будет опасаться германской агрессии. Это позволит России спокойно залечивать раны, нанесенные войной.

Уже первое впечатление от сообщений о московской конференции министров иностранных дел 18-30 октября 1943 года и от заявления Сталина совпало в общих чертах с настораживающими сведениями, полученными мною по другим каналам. Перед моими глазами вырисовывалась ужасная судьба Германии. Меня охватил такой страх, что я сразу же воспользовался возможностью, предоставившейся мне благодаря содействию д-ра Керстена, чтобы встретиться с пребывавшим в то время в Швеции специальным уполномоченным президента Рузвельта по европейским вопросам мистером Абрагамом Стивенсом Хьюиттом.

Соблюдая все меры предосторожности, я встретился с ним в номере стокгольмского отеля, где он жил; там мы в течение трех дней вели откровенный обмен мнениями по проблеме компромиссного мира. Вернувшись в Берлин, я тут же составил меморандум об этих переговорах, который хотел представить Гиммлеру. В то время он находился в Мюнхене. Когда я сообщил ему о своих встречах с Хьюиттом, он, придя в ужас от моего самоуправства, первое мгновение только молча хватал воздух ртом. Затем его обуял такой гнев, что я счел за благо переждать, пока он выдохнется, и отложить чтение меморандума на более подходящее время. На следующий день, когда я вновь попытался убедить его в необходимости предпринятого мной шага, он слушал меня уже более спокойно, но мне так и не удалось развеять чары, которыми Гитлер околдовал в Мюнхене своих приближенных.

Тем временем из Стамбула поступила радиограмма, в которой Мойзиш сообщал, что должен явиться к Риббентропу с докладом. Так как с Балкан в Германию отправлялся попутным рейсом наш самолет, я поручил Мойзишу пересесть в Софии на него, чтобы я смог побеседовать с ним до приезда в Берлин. Мойзиш сообщил мне устно дальнейшие подробности о Цицероне, как окрестил камердинера фон Папен за содержательность его политической информации. Сначала, рассказывал Мойзиш, Цицероном двигала исключительно жажда мести. Его отец, живший во время первой мировой войны в Константинополе, попал из-за своей дочери, сестры Цицерона, в неприятную историю и был расстрелян англичанами. Позднее он иначе рассказывал об обстоятельствах смерти своего отца: его якобы застрелил на охоте в Албании один англичанин. Все это, а также заверения Цицерона о том, что он не говорит ни слова по-английски — вскоре выяснилось обратное, — заставляло сильно сомневаться в правдивости этого человека и требовало особой осторожности в отношениях с ним, но, как я считал, не снижало ценности материалов и не давало повода не верить в их подлинность.

Мы с Мойзишем еще раз обсудили некоторые технические детали. Я предложил незамедлительно послать в Берлин пленки, полученные от Цицерона, чтобы изготовить в нашем техническом отделе необходимое число фотокопий для всех инстанций, заинтересованных в этой информации.