Дмитрий Жуков - Бранислав Нушич

— Видите ли, мне пустили кровь, рука ослабела, но я все же могу сам…

Все мы радуемся, что он говорит, бодрится. Но мне почему-то кажется, что говорит он не с нами, не со своей женой, а с кем-то третьим, с кем-то, кого здесь нет…

В разговоре прошли не две минуты, которые мы обещали быть у постели больного, а целых полчаса. Хотелось бы нам остаться и еще, но совесть не позволила. Уходим.

— Папа работал до вчерашнего дня, — говорит дочь Нушича.

И действительно в кабинете нам сразу бросается в глаза рукопись „Покойника“, пьесы, над которой он работал уже давно. Она была уже написана, но теперь он ее перерабатывал, переписывал действие за действием.

— Как раз на днях он закончил первое действие новой редакции „Покойника“, — объясняет госпожа Нушич.

Рядом с рукописью „Покойника“ видны и другие. Тут же лежит „Риторика“, которую Нушич написал уже давно. Со стен глядят на безжизненный письменный стол и на нас бесчисленные карикатуры и портреты великого писателя. Это целая галерея, путь славы самого великого живого югославского комедиографа.

Как и прежде, весть о болезни Бранислава Нушича с невероятной быстротой разнеслась по Белграду, и весь вчерашний день в его доме не отходили от телефона, давая справки о состоянии здоровья писателя.

Хотя семья очень озабочена здоровьем больного, хотя врачи велели Нушичу ни на минуту не покидать постели, мы, учитывая, что с ним случались недомогания и прежде, надеемся, что и эта болезнь, как бы серьезна она ни была, не продлится долго, и вскоре опять увидим любимого писателя если не на премьере его новой комедии, то хотя бы на одном из ее первых представлений».

Бодрость концовки репортажа Пауновича, казалось, передалась Нушичу.

На следующий день Ага уже интересовался литературными и политическими новостями, спросил о своих любимцах попугаях:

— Что это мои дурошлепы молчат?

— Знают, что вы больны, потому и молчат, — сказала сиделка.

— А где мои ангорки?

Зять принес двух ангорских кошек, и Нушич слабой рукой погладил их.

А потом ему стало совсем плохо.

Пятнадцатого премьера комедии не состоялась. Дирекция театра настаивала на том, чтобы комедия пошла до выздоровления автора. Разрешение показать премьеру 17 декабря было получено от… врачей, которые потеряли всякую надежду на спасение жизни Аги.

Семнадцатого днем Ага ненадолго пришел в себя, сказал несколько слов медицинской сестре, ухаживавшей за ним. Потом обратился к дочери:

— Гита, дорогая, жаль только, что не удалось сколотить хорошую компанию и поехать летом на Охрид, пожить там повеселей. О, мой Охрид…

Он, наверное, вспомнил свою молодость, поездку из Битоля на Охрид, белый город, скатывающийся с горы к озеру, песню рыбаков: «Дай мне, боже, крылья лебединые…»

И снова уколы, забытье. Консилиум врачей находит у него начавшееся еще ко всему воспаление легких. Смерть могла наступить с минуты на минуту.

А тем временем в театре публика весело хохотала над злоключениями Животы Цвийовича… Нушич мог бы порадоваться своему успеху.

Но ложа № 7, которую по желанию семьи не продали никому, была пуста.

В доме Аги стояла тревожная тишина, прерывавшаяся разговорами и сценами, похожими на жуткий фарс. О них мне подробно рассказывала дочь драматурга.

— В день премьеры наступил кризис. В доме врачи, журналисты, фотографы. Все редакции подготовили некрологи и фотографии. Вечером приходит директор театра, извиняется и говорит, что я должна его понять — ему нужно все продумать и быть готовым. Говорит, отец будет лежать в фойе театра и… выражает пожелание, чтобы отец умер во время премьеры — тогда бы можно было объявить об этом во время спектакля. Просит позвонить. Мать с плачем умоляет репортеров оставить ее одну с отцом. Еле выпроводили их. Остались только мы и врач. В одной из комнат у нас была поставлена кровать для дежурного врача. Я вошла в эту комнату и испугалась… На кровати лежал какой-то человек. Оказалось, что сотрудник «Политики» Синиша Паунович спрятался, чтобы присутствовать при смерти. Он лежал на кровати и ел жареную свиную голову, которую взял с собой про запас. Телефон звонит каждые пять минут — без конца справляются из редакций газет, из театра. Одиннадцать часов. Директор театра сообщает, что премьера прошла успешно, только жаль, что о смерти не объявили. Из редакций сообщают, что звонить больше не будут — номера идут в печать. Сотрудник «Политики» этим очень доволен. Он договаривается с дежурным по своей редакции, чтобы подождали еще. Рядом с комнатой отца сидим мать, муж, я, врач и сотрудник «Политики». Сидим, ждем. Не обращая на нас внимания, Паунович спрашивает врача: «Да скоро ли он умрет? Надо доверстать газету». Доктор уходит к Аге и щупает пульс. «Бьется еще». Паунович уходит звонить, а потом говорит, что так долго не ждали даже при отречении самого английского короля Георга. Врач пожимает плечами: «Что я могу поделать». Два часа ночи. Паунович нервно говорит: «Знаете, во что это обойдется „Политике“!» В полтретьего он звонит в редакцию и говорит, что Ага не умрет. Мне показалось по его тону, что он думает, будто отец не умирает ему назло…