Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

Товарищ Савва, местный житель, бывший подпольщик и фронтовик, потерявший руку в боях с фашистами, председатель Почаевского райисполкома, повез меня в ближайшие села. Стояла глубокая осень. Поля голые. Но и эти пустые поля веселят глаз. Они не раздроблены межами. Широкие массивы озимых и зяблевой пахоты. Крупные борозды тракторных плугов. Гудят вдали тракторы, пашут зябь.

— Колхозная земля?

— Колхозная.

Мы останавливаем лошадь, вылезаем из брички, погружаем руки в желтоватую супесчаную пашню. Ладонь уходит в рыхлый глубокий пахотный слой. Широкоплечий, крепкий мужчина Савва своей единственной рукой любовно мнет родную землю, отвоеванную у панов.

— Мы сотнями возов сыплем в нее удобрения. Если потрудишься над ней, она не подведет. Нет, не только рожь, сеем и пшеницу. Гречку земля родит, как никогда при панах не родила. Земля не любит чужих, она дается только своим. И то не сразу. Вот сорняки никак не выведем. Много лет нужно, чтобы совсем избавиться от этого лиха. Прополешь на одном поле, они лезут на другом.

Село Лопушно в садах возникает перед нами. Высятся новые, большие дома, каких я никогда не встречал в селах Западной Украины…

— Это клуб. Это сельсовет. Это школа. А это скотные дворы колхоза «Новэ життя», — показывает Савва.

— А сейчас вы увидите интересного человека. Ему скоро шестьдесят лет, до войны он был председателем колхоза. Остался здесь при немцах, организовать подполье. Два года тщетно искали его фашистские палачи, бесились, зная, что он здесь и даже днем ходит по дорогам один, но народ его не выдавал. За всю войну старик ни разу не ночевал дома. Ночевал на деревьях, як птица, в сене, в соломе по дворам бывших колхозников. Как только прогнали немцев, начал строить. Народ выбрал его после войны председателем сельсовета. В этом году мы приняли его кандидатом в члены партии. А вы, как новый человек, спросите его — почему у него колхозники отказываются от меда и от хлеба? Послушайте, что он вам ответит?

Максим Иванович Коршенюк, несмотря на свои шестьдесят лет, держится прямо, стоит на земле прочно. Глядя на него, никогда не подумаешь, что он в течение двух лет ночевал в стогах и на деревьях. Он рассказывает спокойно, привычно:

— Як пидходили нимци, мени у партийном комитете кажуть: Максим Иванович, то буде липше, щоб вы залишились здесь с народом. Да, то правда — и нимци и бандеровцы дуже цикавились мною, шукали мене повсюду. Один раз схопили, держали мене за руки, да свои люди вырвали мене од них. Уси люди могут нагадать, як то було.

— Максим Иванович, а почему у вас колхозники отказываются зараз от меда и хлиба?..

Улыбка удовольствия освещает его лицо.

— А не во что брати и некуда класти. Хатинка маленька, камора узенька, от нигде складати хлиба. Каморы строили на бедне життя при панах, колхозный хлиб в каморы не вмещается. О так и приходят до мене люди и говорят: «Не можу брати усего своего хлиба, хай половина иде государству». У нас есть у сели старик Козлов, он сам, его жияка, и дочка, и сын, и зять працюютьв колгоспи, заробыли бильш тысячи пудов — де ж вони будут дивать стильки?.. А мед? Его видрами получають на трудодни, та по хатам мало видер и не во что брати. Живем ще бидно.

Старики постепенно собираются в новом здании сельсовета, где мы беседуем. Вновь я вижу широкополые шерстяные шляпы и узкие картузы — характерные головные уборы западных селян. Вежливо приподнимая картуз или шляпу, старики говорят: «День добрый!», садятся на широкие дубовые лавы, вынимают короткие глиняные трубки.

— А в колгоспе имени Сталина все-таки билыи як у вас получают на трудодни. Там по сто семьдесят пудов ржи берут с гектара, — говорит Савва.

— Так у них же земля липше! — горячо вступает в спор один из стариков. — И народу бильш. По сто дивчат и хлопцев збираются круг одной молотилки!..

— Сто працивникив биля одной молотилки, хиба ж то организация! — с иронией подхватывает другой старик. — Им секретарь обкома говорил, организация у вас не дуже гарна, а люди добри. Там дивчата крепки — таки, як Вера Выхованец, Нина Матвейчук… Вере орден Ленина дали, и я скажу — за дило! Як бы у нас булы таки дивчата, та була б у нас така земля, та комбайн, який им присылали, — мы при нашей организации — ого! Брали б не сто семьдесят пять, а по двисти пятьдесят пудив з гектара.

Долго мы беседуем в сельсовете, потом осматриваем школу, клуб, идем по хатам, и мне даже не верится, что каких-то три года назад здесь полыхали зарева пожаров, гремели выстрелы и лилась человеческая кровь.