Тимофей Гнедаш - Воля к жизни

— А коллеги-врачи? Вы не можете этого понять, у вас, в Советском Союзе, врачей не хватает. А у нас на каждое вакантное место было пять — шесть, иногда и десять кандидатов. Представляете себе борьбу за существование? Во всем Ковеле, кроме брата, был только один человек, с которым я мог говорить более или менее откровенно.

Через несколько дней после этой беседы со Свентицким меня вызвали в первом часу ночи к командиру. Я уже засыпал. Встаю, поспешно одеваюсь, пробираюсь ощупью среди деревьев. В палатке Федорова музыка, смех, горят свечи. Палатка замаскирована сверху и с боков огромными кусками коры берез и лиственницы. Вижу Федорова, Дружинина, еще несколько человек.

— Садитесь, Тимофей Константинович. Что будете есть? Вареники? Картоплю?

Федоров наливает мне полкружки крепчайшего самогона.

— Не много будет, Алексей Федорович?

— Ничего. Я отвечаю. Знаете такую песню: «По пыльной дороге телега несется»? Нет? Ну, давайте украинскую… «В конци гребли шумлять вербы, що я насадыла»…

Под аккомпанемент баяна и скрипки мы поем, шутим, выпиваем, закусываем. Замечаю, что, подливая мне, Федоров и Дружинин только пригубливают свои чашки.

— Э, Алексей Федорович, это не честно!..

А до вас?.. Вы ж только пришли, а Сколько мы тут до вас сидели?

«…А за нею козаченько веде коней напувать».

Так проходит полчаса. Вдруг Федоров, наклонив ко мне разгоряченное, смеющееся лицо с блестящими глазами, спрашивает:

— Тимофей Константинович, а как складываются у вас отношения со Свентицким. Не кажется ли вам, что вы держитесь с ним чересчур официально? Я не хочу сказать, что вы обижаете или затираете его, но не кажется ли вам, что вы держитесь с ним слишком сухо, натянуто?..

— Алексей Федорович, я не люблю и не умею дипломатничать!

— Зачем дипломатничать? Это ни к чему. Я также враг дипломатничанья. Считаю, что душевный, сердечный подход к человеку — это прежде всего. Вы и не дипломатничайте, а прямо, открыто подойдите к нему, отрешившись от личных антипатий. Широко, по-партийному подойдите к нему. Западный интеллигент, на пушечный выстрел далекий от коммунизма, добросовестно работает с нами… Это требует большого мужества. Ему гораздо больше приходится преодолевать в себе, чем нам с вами.

— Конечно, он чудак! — смеется Федоров. — До вашего приезда часто приходил ко мне в палатку, рассказывал, как обидели его немцы, как он ездил до войны по западным столицам, несколько раз похвастался тем, что видел самого датского короля, игравшего в теннис! Это ему глубоко запало в душу, ему кажется, что он при крупном событии присутствовал — датского короля видел. Надо, чтобы человеку было куда пойти, с кем-то поделиться.

— Он похож на великовозрастного гимназиста, — сдержанно усмехаясь, говорит Дружинин.

— Мне кажется, я не чуждаюсь его. Вот только на днях был с ним откровенный разговор, — отвечаю я.

— Вот так и подойдите к нему. Открыто. Не бойтесь, что вы уроните этим достоинство советского врача. А полезного, нужного нам человека поддержите.

— Это он вам правду сказал, что среди его коллег на Западе нет товарищеской среды, — продолжает Дружинин. — У них была отчаянная конкуренция, вечная грызня и ненависть. Жили, как пауки в банке. Старались оклеветать, ошельмовать друг друга. Покупали и перекупали друг у друга практику.

— Я вам скажу по своему опыту, — снова заговорил Федоров. — Мне пришлось в первый год войны побывать в тяжелых переплетах, месяцами скитаться по оккупированной территории. И вот что я увидел в этих скитаниях: достойных людей на свете неизмеримо больше, чем мерзавцев. Конечно, попадаются подлецы даже и среди тех, кто были в большом доверии, но это единицы, редкие единицы! Гораздо чаще бывало так: человек как будто ничего особенного собой не представлял, имел и слабости и ошибки, может быть, и не малые ошибки в прошлом, а приходила минута последнего испытания — и он вел себя как герой! Так и здесь, на Волыни. Уж лучше ошибиться в излишнем доверии, чем несправедливо оттолкнуть от себя человека.

Темная сентябрьская ночь. Не спится. Верчусь на соломенном ложе, потом зажигаю свечу и при ее изменчивом свете читаю еще раз, от начала до конца, последний номер «Правды», который дошел до нас.

Гречка хорошо замаскировал мою палатку сверху и с боков. В ней тепло, ветер не продувает, но все звуки ночи доносятся беспрепятственно. Вот хрустнула ветка, вот какой-то странный звук разносится по лесу, словно спросонок тревожно вскрикнула птица. Не условный ли это знак, которым перекликаются наши часовые?