Нина Пицык - Богомолец

— Смотри, вот рожа! — смеется Вадим, стоя перед окном столовой, из которого видно и улицу и окна квартиры присяжного. — Попадет же ему за то, что упустил поднадзорного!

Подростки явно потешаются над незадачливым присяжным, еще не подозревающим о собственном посрамлении. Не устояли: в четыре руки украсили окно фигами.

Но только выглянули из-за цветов, как тут же отпрянули от окна. К ним приближалась шарообразная фигура местного священника с протянутой узловатой рукой. От учащенного дыхания на муаровой рясе его смешно прыгал наперсный крест и колечки серебряной цепочки.

— Богохульники! — завизжал он на всю улицу.

Вадим успел спрятаться, а Саша так и остался перед окном.

На следующий день в классе появился школьный инспектор.

— Встать! — испуганно скомандовал дежурный.

Приход инспектора среди урока не сулил ничего хорошего. Инспектор ястребиным взглядом окинул класс и приказал:

— Богомолец — к директору!

Гимназическое начальство интересуется не столько способностями учащихся, сколько их благонадежностью. Мальчишеская выходка в глазах духовного пастыря и школьного инспектора переходит все границы допустимого. За неслыханно дерзкий проступок гимназист должен быть основательно наказан!

За массивными дверями кабинета директора — статского советника Соловьева — слышится резкий, металлический голос батюшки:

— Это бунт, бунт!

— Вас было двое? — добивается инспектор.

— Нет же, я один!

— Как прикажете понимать? Духовный пастырь лжет, а отпрыск каторжанки говорит правду?

Выходит, судьям Сашка известно, что для опасного направления мыслей у него более чем достаточно оснований.

— Знаем-с: ненадежные эти господа Богомольцы, либеральствующие-с! — цедит инспектор.

Директор гимназии сидит молча. Ему жаль Сашка.

Он спрашивает:

— Может, Богомолец, это не вы были тогда у окна? — Из-за пенсне в золотой оправе на гимназиста глядят сочувствующие глаза.

— Нет, я, господин директор!

— Назовите того, кто был с вами, и мы меру наказания смягчим! — предлагает поп.

Сашко слышит его, но занят созерцанием начищенных до блеска ботфортов кого-то из дома Романовых, изображенного на дешевом портрете. А мозг отчетливо повторяет рассказ отца о следователе, предлагавшем маме ценой предательства товарищей купить себе свободу.

Неожиданно он бросается к двери.

— Куда?

— Я не желаю выслушивать ваши гнусные предложения!

Ясно, что перед ними уже не мальчик, а преисполненный презрения к «сильным мира сего» взрослый человек.

У батюшки голос подымается до фальцета:

— Милостивые государи, дайте срок, такой себя покажет! Дождетесь — и к ниспровержению императора призовет!

Грозно вытянувшись во весь рост, инспектор вторит:

— Припоминаю: год назад, когда из реального училища согласно циркуляру попечителя Одесского учебного округа об очищении учебных заведений от лиц неподходящих сословий было исключено сорок подростков, гимназист Богомолец говорил: «Все вокруг сделано руками простого народа, а сам он погибает в нищете и бесправии». Это же неприкрытая крамола!

— Мы, господа, призваны развивать в детях чувство верноподданничества!

Это говорит директор. Его молчание может быть расценено как сочувствие. Для сына каторжанки исключение из гимназии по мотивам неблагонадежности означает выдачу волчьего билета, который навсегда закроет путь к высшему образованию. Делопроизводителю Соловьев приказывает:

— Незамедлительно вызовите дядю Александра Богомольца!

Соловьев встречает Богомольца у порога кабинета.

— С прискорбием… Должность обязывает…

Это для батюшки, подслушивающего у дверей. А у стола — шепотом, только для Михаила Михайловича:

— Сегодня же, немедленно, заберите из гимназии Сашины документы! Это все, что я могу сделать для вашего племянника.

Михаил Михайлович ошеломлен. Богомольцу кажется, что белый крахмальный воротничок вот-вот задушит его. Наконец он благодарит Соловьева от имени Саши, брата и от себя лично. Он понимает: если об этом разговоре узнают, директор лишится должности.

Скрипнула дверь. Директор отвернулся в сторону гимназического сада: в кабинет с папкой «для доклада» вошел делопроизводитель.

— Ничем, понимаете, ничем не могу помочь! — Это для посторонних говорит Соловьев и тут же добавляет: — Извините!

Саша, ожидавший дядю на улице, понял: свершилось! Кровь бросилась в лицо, на глазах выступили слезы. Что-то хотел сказать, но вдруг резко повернулся и бросился прочь. Михаил Михайлович не стал окликать его.