Валерия Носова - Комиссаржевская

На первый спектакль пришел послушать соотечественников инспектор музыки петербургских императорских театров Ферреро-Джованни на родине, Иван Осипович в России. Давали «Севильского цирюльника».

Едва Альмавива кончил свою знаменитую серенаду, Ферреро сказал себе:

— Типичный лирический тенор. Кантабиле нежное, тихое, без особенно энергичных нот, но меццо всюду необыкновенно по своей задушевности, а фразировка превосходна. Надо поговорить с ним!

В антракте почтительный служитель в красном фраке с театральными программами в руке проводил инспектора за кулисы до двери заинтересовавшего его артиста. Ферреро постучал.

— Войдите! — последовало приглашение на итальянском языке без малейшего акцента.

Ферреро вошел. Навстречу ему поднялся высокий молодой человек в костюме Альмавивы, с длинными вьющимися волосами и темными большими глазами. Резко очерченное лицо его не нуждалось в обычном гриме. Для сцены лучшей наружности артисту и желать не приходилось.

Инспектор, назвавши себя, смотрел на нового знакомого, как на счастливую находку.

— Вы итальянец? — спросил он. — Откуда у вас русское имя?

— Нет, я русский.

— Однако вы отлично владеете итальянским!

— Я прожил в Италии два года, учился там пению, служил у Гарибальди… — перечислял хозяин, усаживая гостя на маленький диванчик.

— У кого же вы учились?

— У Репетто!

Ферреро выразил на своем лице удивление и удовольствие.

— По его совету я остался в Италии, — продолжал артист, чувствуя в вопросах гостя не простое любопытство. — Пел в «Ла Скала» в Риме, в Опорто, потом получил приглашение в эту труппу. И вот я снова в Петербурге, где кончил университет и даже год служил в департаменте окладных сборов…

Ферреро внимательно слушал. Ему нравился этот образованный молодой человек, умеющий не только хорошо, по-итальянски хорошо, петь, но и полный достоинства.

«Он везде сможет произвести отличное впечатление. даже в царской ложе, — решил про себя инспектор. — Сейчас именно таких артистов нам и надо в русскую оперу».

Помолчав, он спросил:

— Что же, после сезона останетесь в России или снова в Италию?

— Родина есть родина, какой бы она ни была, — твердо отвечал артист. — Мое желание остаться здесь. Правда, русская опера у нас не ценится, ее лишили даже своего театра.

— О, это не так! — поспешил поправить его Ферреро и, приготовляясь к длинной речи, осведомился об имени и отчестве собеседника.

— Федор Петрович, — ответил тот.

— Так вот, Федор Петрович, — продолжал Ферреро, — на месте сгоревшего театра — цирка, помните? — мы уже построили новое здание, специально для оперы. Набрана прекрасная труппа. Большой театр, где когда-то ютилась русская опера, мы передали Петербургской консерватории… Русской музыке открыт широкий простор!

Ферреро мог продолжать бесконечно, но за дверью раздался голос:

— Синьоры, начинаем!

— Мы еще встретимся с вами, Федор Петрович! — приветливо пообещал гость, прощаясь.

«Ну да, — подумал хозяин, — после того, как появятся рецензии в газетах!»

Он не ошибся. Когда отзывы печати, мнения знатоков сошлись вполне с собственным мнением инспектора музыки, он предложил артисту дебют в Мариинском оперном театре.

Для первого выхода поставили оперу Доницетти «Лукреция Борджиа». Партию Дженаро дебютант провел с исключительным успехом. По правилам императорской сцены вновь приглашенный артист до заключения контракта должен был выступить еще два раза. Последующие дебюты решили вопрос, и 15 ноября 1863 года дирекция императорских театров заключила с артистом контракт на четыре года.

Так началась на родине артистическая жизнь и деятельность знаменитого русского тенора Федора Петровича Комиссаржевского.

Переход на русскую оперную сцену быстро поднял престиж и популярность Комиссаржевского. Влиятельная в то время еженедельная газета А. А. Краевского «Голос» писала о нем, как о «чуде из чудес, чуть что не убивающее Тамберлика», именем которого тогда определялось вокальное совершенство. Известный критик того времени Аполлон Григорьев, выступая в журнале «Якорь», к общепризнанным достоинствам певца добавлял: «Он одарен прекрасной сценической наружностью и отлично держится на сцене».

Вскоре творческое счастье артиста соединилось с простым человеческим счастьем, напоминающим страницы многих старинных русских романов, всегда трогательных и неизменно горьких.

Восхищаться артистами в те далекие времена дозволялось только в театре. Артистов вводить в знатные дома можно было лишь как певцов, чтецов, музыкантов, учителей. Ни о каких иных взаимоотношениях светского общества с артистическим миром не было и речи. Вот почему знаменитые артисты, получая приглашения на светские вечера, изыскивали всевозможные отговорки, чтобы отклонить такую честь.