Макар Бабиков - Отряд особого назначения

Бойцы смотрели на озера, на болота, на протоки, на заросли осоки, стараясь обнаружить совершенно определенные следы.

— Заблудились летуны со своим громыхалом, попробуй отыщи их в этих сопках да болотах, — бубнил Иван Поляков.

— Было бы известно где, махнули бы прямо к тому озеру. Тундра — она вишь какая неоглядная, поди разберись, где он тут между сопок да болот влип, — отвечал ему степенный, основательно сшитый, полнокровный — из румяного лица, кажется, вот-вот брызнет кровь — Григорий Харабрин.

Кроме больших озер покрутились возле десятка мелких, но и на них никаких следов транспортного самолета не видели.

Ночью, когда сгущалась темнота, идти было невозможно, люди спотыкались о камни, запинались о кочки, упирались в спину впередиидущему, теряли тропинку и сбивались в сторону. Зацепится боец за куст или за камень, растянется плашмя, загремит о валуны, загрохочет банками, пулеметными дисками. Командир группы Николаев распушит неосторожного, пригрозит ему всякими карами.

— Я тебя, мухобоя, размазню этакого, упеку, ты что, спишь на ходу? Всех погубить замыслил?

Молодой разведчик Дима Ковалев, парень, вспыхивающий от одной искры, ответил на разнос Николаева вроде бы шуткой, пытался погасить командирский гнев.

— Товарищ лейтенант, в глазах бы надо фонарики иметь, чтобы видеть дорогу. Вот иметь бы глаза как у совы или у филина, они ночью знатно видят…

— Ишь ты какой мудрец выискался. Тоже мне умник нашелся, фонарики ему в глаза поставь. Вернемся на базу, впилю тебе пять суток «губы», там насмотришься на светильнички, забудешь, как дремать на ходу.

— А я не дремал, нога за валун зацепилась.

— Ты ее, ногу-то, повыше подымай, не по ленинградским паркетам штиблетами шаркаешь.

— Я хоть и питерский, да паркетным манерам не обучен, человек рабочий, — не соглашается с командиром Ковалев.

— А раз рабочий, так и выдержку имей рабочую, держи пролетарскую марку.

— Понял, товарищ лейтенант. Я ведь на самом деле не дремал.

От горы Менькова пошли к Одежявру. Дорога оказалась на редкость тяжелая. Долины изрыты ручейками, протоками, то ли ледник бороздил, приподнялся и подкатил камни под себя, то ли потом, за миллионы лет, водами перетерло их друг о друга и намыло, но такое множество стандартных камней величиной с арбуз трудно было даже представить. Их приходится то перешагивать, то наступать на них, поднимаясь будто на ступеньку: силы выматывает, получается марш вприпрыжку, скок-поскок. Низкорослый кустарник-ягодник — брусника, черника, голубика, морошка — почти до колена, режет разбухшие сапоги как рашпилем. Носки сапог сперва забелились, а потом зазияли дыры. А ведь в поход одели новенькие.

Обходили вязкие болота, переправлялись через мелкие речонки и ручейки, берегом шли вокруг озер, натыкались на протоки между ними, иногда одно озеро от другого отделяла такая узкая полоска земной тверди, что идти можно было только в затылок друг другу. Иногда упирались в каменные завалы, какой-то циклоп бросил щепотку из сотен валунов каждый по десятку, а то и по сотне тонн. Не удавалось обойти такое нагромождение — взбирались на него и шли дальше. Местами склоны сопок, а у невысоких и вершины, сплошь поросли ягелем. На рассвете от росы либо от дождичка он белел и искрился как серебряный. Возле речек и ручьев по берегам там и сям разрослись целые рощицы ивняка, искривленных, искореженных, извитых ветрами березок… На озерах, на отмелях речек с замедленным течением, где вода как в заводи, росла высокая сочная осока, если пытаться ее рвать, руку она режет как ножовка.

От моря всего полсотни километров, а почти не утихают ветры, несущие морскую, пахнущую солью морось, за сопками и кручами ветер утихомиривается, горы укрощают его. Нагретый солнышком воздух в долинах согревает тундру, подпекает теплом мох и торф. Деревья и кустарники вытягиваются вверх на несколько метров, превращаются в рощицы, в которых можно укрыться — никакой самолет не разглядит. Идет человек по таким зарослям и забывает, что до берега Ледовитого океана рукой подать. Дальше, к востоку, за Кольским полуостровом, на коренном берегу, за Двиной, за Пинегой и Мезенью, за бескрайней Печорской губой, тундра простерлась от берега моря на сотни километров, много дней, а то недель проходит, пока кочевник-оленевод в поисках зимних пастбищ доберется до такого лесочка.

Люди ни свои, ни чужие не попадаются. И в мирное время тут не было многолюдно, только изредка проскочит какой-нибудь одиночный рыбак или охотник. А в войну и вовсе опустело. Кто рискнет забираться в столь опасную глухомань, да и охотники сменили оружие, промышляют другого, двуногого, зверя.