Максим Чертанов: Эйнштейн

Он попытался еще раз написать о себе — «Автобиографический набросок» для юбилейного издания, посвященного столетию цюрихского Политехникума. На этот раз получился живой и эмоциональный рассказ о школе в Аарау, о патентном бюро, о Марселе Гроссмане, но потом все опять съехало на единую теорию поля. 13 марта сделал последнее публичное заявление по Израилю для «Нью-Йорк пост»: «Мы очень надеялись на Израиль. Мы думали, что так будет лучше для всех народов, но оказалось не лучше…»

15 марта умер Микеле Бессо. Его родным, 21 марта: «Он ушел из этого страшного мира немного раньше меня. Для меня это ничего не значит. Для нас, верующих физиков, различие между прошлым, настоящим и будущим — это просто навязчивая иллюзия… Больше всего меня восхищала его способность жить долгие годы не только в мире, но и в подлинном согласии с женщиной — эту задачу я дважды пытался решить и оба раза с позором провалился». 25 марта Эйнштейн писал Курту Блюменфельду, что политика США его «очень беспокоит» и что «политики, которые приезжают из Израиля, в частности Бен-Гурион, гораздо лучше здешних. Неудивительно, что сильные проявляют больше тупости и злобы, чем те, кто не способен отвечать грубой силой… Впрочем, живи я в Израиле, меня вместо „старого еврейского дурака“ называли бы просто старым дураком… Любой, кто не хочет идти, куда его ведут, в конечном счете будет неудобен везде… Я думаю, в Израиле пока еще нет другого лицемерия, кроме религиозного. Я хочу еще раз поблагодарить Вас за то, что помогли мне осознать мою еврейскую душу…»

Звали в Израиль на День независимости (14 мая) — отказался из-за слабости, но обещал написать обращение. 3 апреля Марго с ревматизмом положили в больницу, а 4-го историк науки и журналист Бернард Коэн взял у него последнее интервью и написал очерк — он был опубликован в журнале «Сайентифик Америкэн» в июле, когда Эйнштейна уже не было.

«Он приветствовал меня теплой улыбкой, зашел в смежную спальню и возвратился с трубкой, набитой табаком. На нем была расстегнутая рубашка, синий джемпер, серые фланелевые брюки и кожаные шлепанцы. Было прохладно, и он кутал ноги одеялом. Его лицо было пассивно-трагическим, в глубоких морщинах, но благодаря сверкающим глазам он казался нестареющим. Его глаза слезились почти непрерывно; даже когда он смеялся, он утирал слезы тыльной стороной ладони.

Он говорил мягко и ясно; его английский язык был превосходен, хотя и с немецким акцентом. Контраст между его мягкой речью и звонким смехом был разителен. Он любил отпускать шутки; каждый раз, когда ему нравилась собственная или обращенная к нему шутка, он взрывался хохотом, эхом отзывавшимся от стен». Говорили о Планке, Лоренце, Ньютоне и его конфликтах с другими учеными из-за приоритета. «Эйнштейн сказал: „Это, увы, тщеславие. Вы найдете его у многих ученых. Знаете, мне всегда было больно думать, что Галилей не признавал Кеплера“. Он сказал, что тщеславие может проявляться в разных формах. Часто человек говорит, что не тщеславен, но это также своего рода тщеславие, потому что он гордится этим фактом». «Эйнштейн был очень впечатлен тем, что Ньютон был не полностью удовлетворен своими теологическими работами и опечатал их… Так как Ньютон, очевидно, не хотел издавать свои мысли о богословии, Эйнштейн утверждал со страстью, что надеется, что никто больше не издаст их. Эйнштейн сказал, что человек имеет право на частную жизнь даже после смерти…»

10 апреля он провел весь день, пытаясь составить обращение к народу Израиля, которое должны были зачитать по радио. Не сумел: мучили боли, не мог сосредоточиться. Фантова: «Он говорит, что он круглый дурак, что он всегда так думал и что лишь однажды ему удалось сделать что-то». Попросил помощи у Аббы Эбана и израильского консула Ривена Даффина, те приехали следующим утром; втроем составили черновик обращения, заканчивающийся словами: «Ни один политической деятель, имеющий возможность принимать решения, не осмеливается пойти по единственно верному пути к прочному миру — обеспечению наднациональной безопасности, так как это означало бы его верную политическую смерть». В тот же день он послал Расселу письменное согласие дать свою подпись под обращением за запрет ядерного оружия. (Подписали его в конечном итоге всего 11 человек: Рассел с Эйнштейном, Фредерик Жолио-Кюри, Борн, Инфельд, Лайнус Полинг, американский физик Перси Бриджмен, американский генетик Герман Меллер, британские физики Сесил Пауэлл и Джозеф Ротблат и японский физик Хидэки Юкава; в СССР и Китае никто не согласился.)