Олег Волков - Москва дворянских гнезд. Красота и слава великого города, пережившего лихолетья

К этим знаменитым словам Гоголя можно добавить, что сопровождала русского человека песнь и в дороге – той, пролегшей через бескрайние российские просторы, дороге, что преодолевал он, конный и пеший, проводя в пути долгие недели, а то и месяцы. Глухие версты, безлюдье обосабливали ямщика и путника от остального мира, сливали с природой, рождали в душе воспоминания, мечты, преобразующиеся в ритмические строки, к которым голоса леса и степи подсказывали музыкальный лад. И гремели, и звенели по российским трактам и проселкам песни – протяжные и грустные, удалые и залихватские…

Эти песни по богатству своему и разнообразию составили едва ли не единственное в мире собрание дорожных вокальных произведений, возникших и бытовавших в гуще народной жизни. Их исполнение и до сих пор воздействует на современных слушателей, имеющих смутные представления об условиях, в каких они зарождались. Не изменились расстояния, преодолеваемые нами по отечественным дорогам, но несопоставимо затрачиваемое время: измерявшееся ранее неделями – ныне легко укладывается в немногие часы… Какие тут раздумья и песни!

Между тем в песнях особенно ярко запечатлены черты русского характера, каким его сложили века и, разумеется, природные условия страны. Широта и размах идут от постоянного ощущения раскинувшейся вокруг неоглядно русской равнины. Обживание ее требовало настойчивости и мужества, трудолюбия, суровость условий диктовала необходимость объединять усилия, складывала сельскую общину. А то, что трудно давалось, становилось особенно дорогим, рождало крепкую привязанность к своему месту. Непритязательная красота окоема, мягкость плавных линий открытого небосклона пленяли душу, питали поэтические ее струнки, внушали высокие мысли о гармонии мира, заставляли искать ее в духовных началах, положенных в основу отношений между людьми. Не отсюда ли задушевность, проникновенный лиризм русских народных песен? Удальство, даже ухарство, – от сознания силы и смелости, понадобившихся в единоборстве с опасностями и для утверждения жизни на тысячеверстных безлюдиях с дремучими лесами, непроходимыми болотами, лютыми зимами и весенним буйством рек…

Мы любим, когда эту песню включают в радиопрограммы. Она томит нас какими-то смутными образами давно исчезнувшей жизни, чуется в ней чем-то привлекательная, перевернутая страница прошлого, хотя нам уже почти невозможно себе представить ни проложенную по льду Волги санную дорогу, ни тонкое позвякивание колокольчика под дугой в нерушимом безмолвии зимней ночи, ни задушевной тихой беседы между затосковавшим ямщиком и седоком… Там теперь залитые огнями электростанций водохранилища, самоходные баржи, идущие по проломанным ледоколами для нужд навигации проходам, никогда не стихающий гул моторов по шоссе, на полях, в небе. Бывалый пассажир остерегается развлечь водителя разговором… Современный аттракцион – катание на тройках на ВДНХ или в парках – неспособен, разумеется, дать почувствовать те времена, когда в эти самые сани впрягали трех лошадей не для игры или баловства: троечный выезд был существенным элементом повседневной жизни, важным звеном хозяйственного уклада России.

Более всего о временах, когда жизнь рождала дорожные песни, напоминают уцелевшие названия в городах и по селам, растянувшимся вдоль старинных трактов – современных оживленных асфальтовых дорог. Промелькнет за стеклами машины у околицы поселка столбик с надписью: «Нижний Ям», «Шорники» или «Хомутово», а то въезжаешь в иной городок по непереименованной Ямской улице – и просыпаются в памяти картинки, знакомые по полотнам старых художников да из книг любимых русских писателей…

В самом центре Москвы протянулись параллельно старинной Тверской Тверские-Ямские улицы. Тут находилась ямская слобода, выезд из города – застава, возле которой на всех главных дорогах, соединявших столицу с важнейшими городами Московского государства, правительство селило справлявших государеву службу – почтовую гоньбу – ямщиков.

Тверские-Ямские застроены современными домами, и тут ничего, кроме табличек с названием улицы, не напоминает о далеком прошлом. Но есть еще в Москве уголок, облик которого воскрешает представление о московских ямских слободах, какими они были в гоголевские времена, – хотя уже тогда их называли не слободами, а частями, и ведали ими не старосты с приказчиками, а квартальные и приставы. Я имею в виду Школьную улицу, прежнюю 1-ю Рогожскую, называвшуюся когда-то еще Тележной и вобравшую в себя, вместе с соседкой своей, нынешней Тулинской, а прежде Вороньей, типичные черты московской окраинной слободы, каких насчитывалось в столице в старину – дворцовых, казенных, монастырских и владычных, ремесленных, ямских, иноземных и прочих, вместе с стрелецкими и другими сотнями, – до полутораста (в XVII веке). Рогожская ямская слобода – одна из них и единственная, где планировка дошла до нашего времени почти такой, какой она сложилась в исходе XVI века, когда Борис Годунов поселил здесь государевых ямщиков, обслуживавших дороги на Нижний Новгород, Казань и Владимир. Здесь, в лесах, окружавших Спасо-Андроников монастырь, образовалась развилка – от Владимирской дороги отходил древний путь на Коломну и позднее учредилась застава, переименованная в наше время в заставу Ильича.