Дмитрий Шерих - Улица Марата и окрестности

В середине XIX столетия хозяйкой дома была графиня Анна Орлова-Чесменская; ей в ту пору принадлежали многочисленные имения и дома – и не факт, что она вообще хоть раз побывала на Грязной улице.

Анна Алексеевна оставила след в литературе. Сама она не писала, но многие литераторы и мемуаристы не обошли стороной ее персону. Вот, скажем, отрывки из державинского стихотворения:

Дом № 31

Это Гаврила Романович наблюдал с восхищением, как танцует юная дочь графа Орлова-Чесменского, знаменитого Алехана. Некоторые мемуаристы, правда, не разделяют восторгов Державина: по их мнению, графиня была дурна собою. Как бы то ни было, личная жизнь Анны Алексеевны не сложилась. Замуж она не вышла, несмотря на предложения нескольких видных собою женихов.

Утешения графиня стала искать в религии. Сблизилась со знаменитым архимандритом Фотием. Настоятель новгородского Юрьевского монастыря, он был настоящим религиозным фанатиком, боролся с духом либерализма и с тайными обществами. Как писал Герцен, «дочь знаменитого Алексея Григорьевича, задушившего Петра III, думала искупить душу отца, отдавая Фотию и его обители большую часть несметного именья, насильственно отнятого у монастырей Екатериной, и предаваясь неистовому изуверству».

О Фотии и Анне Алексеевне, о посвященном им обоим веселом пушкинском четверостишии живописно писал Юрий Тынянов: «Он рано встал. Сегодня он ликовал. Завтра – завтра овладеет Юрьевецкий монастырь – кем? чем? – Россией. Вот оно, время! Пляши!

Он взял притихшую Анну под руку и, как всегда теперь, стал напевать, петь, мотаясь из стороны в сторону над графиней Анной Алексеевной Орловой-Чесменской.

– Анно! Дево! Анно! Дево!

И стал тонким голосом все петь, все напевать, в восторге перед тем, что предстоит, – раскачиваясь, обняв ее, чтоб было поудобнее:

– О Анно! О дево!

Но тут Аннушка – так он зывал ее, когда бывал счастлив, – тут Аннушка, столь бережливая, когда нужно было предоставить духовному отцу все богатства, что она делала расписками, приказами казне, тут Аннушка положила ему в руку листок.

И, напевая, блаженствуя:

– Дево! Анно! – Фотий взглянул боком в листок.

Он пел и качался. Листок был мирской.

Он пел и качался, но сразу увидел, что то были вирши.

Благочестивая жена!

Подносят пииты ей вирши. Аникита, в мире князь Шихматов, Сергей – это он, он воспевает и тешится.

– Анно! Дево!

Он плясал, взяв за ручку деву Анну, все качаясь, и вдруг явственно прочел:

И, не в силах прервать свой пляс, который явно был боговдохновенный, тонким голосом все так же пропел об этом листке (о его происхождении, об авторе):

– Сатано!

И, все еще качаясь, продолжал петь и пропел о пиите, который это сделал, пропел приказание:

– В Со-лов-ки!»

Пушкин, как мы знаем, в Соловки так и не отправился: не все было во власти Фотия!

А в конце XIX века – перед самой перестройкой дома № 31 – хозяйкой его стала еще одна светская и весьма состоятельная дама. Мария Эдуардовна Клейнмихель, невестка знаменитого администратора графа Клейнмихеля, уже поспела овдоветь: муж ее скончался в возрасте едва за сорок. В столице вдове принадлежали многие здания, а сама она жила в доме на Сергиевской улице. Там держала великосветский салон, в котором особенно привечала иностранных дипломатов.

Репутацию Марии Эдуардовны трудно назвать безупречной: многие подозревали, что она сообщала в Германию выведанные ею военные секреты России. С началом Первой мировой войны появился слух о ее аресте. Поговаривали, что графиня передала немцам русский мобилизационный план в коробке с шоколадом.

Сама графиня такие слухи опровергала. Она уверяла, что распространял их Павел Родзянко, брат председателя Государственной думы – в отместку за то, что графиня не пригласила его на костюмированный бал в январе 1914 года. Однако вот свидетельство иного мемуариста, известного генерала графа Игнатьева: «Эта стареющая вдова была, между прочим, близко знакома с императором Вильгельмом. Однажды в Берлине наш хорошо осведомленный военный атташе сказал, проходя со мной по Аллее побед: