Даша Парамонова - Грибы, мутанты и другие - архитектура эры Лужкова

Вернакулярный тип отношений проявился не только в архитектуре, но и в подходе к управлению аппаратом чиновников и городским пространством. Главным воплощением этого подхода становится план развития Москвы с характерным названием «Генплан возможностей», созданный в конце 1990-х. Основная задача будущей стратегии – привлечение инвестиций, «обеспечение скоординированных действий субъектов хозяйственной деятельности в новых экономических условиях», то есть тот же коммерческий функционализм, но уже на законодательном уровне. Новый генплан – это прежде всего функциональное зонирование. Ключевая фраза принадлежит главному архитектору Москвы Александру Кузьмину: «А все, что не запрещено, – разрешено, и это дает нам на каждом участке альтернативу».

«Альтернативой» всегда оказывается извлечение прибыли. Разработчики полагают, что привлечение инвестиций – лучший стимул развития, но в отсутствие законодательного регулирования инвестиции в коммерческие проекты одерживают верх над комплексными проектными решениями, учитывающими не только экономические, но и социальные, функциональные, инфраструктурные и другие факторы. Таким образом – коммерческий функционализм закрепляется как основная стратегия развития города.

Последний период развития вернакуляров можно назвать периодом «пламенеющего Лужкова», но не за сходство архитектурных элементов с языками пламени, как это было в стиле «пламенеющая готика», а за радикальность и какое-то отчаяние, которым сопровождались последние архитектурные решения мэра. В 2007 году завершается строительство гостиницы «Ритц-Карлтон» (архитекторы – Мастерская № 22 под руководством А. Меерсона) на месте снесенной «коробки» модернистского «Интуриста». Гостиница, которая в отличие от предшественника пытается вписаться в ансамбль улицы, становится не менее выдающимся объектом: стилизованный исторический фасад совмещен с «остросовременными» деталями – гигантским стеклянным навесом, по масштабу превосходящим не только окружающие его исторические здания, но и всю Тверскую.

В конце правления Лужков перестает быть единоличным творцом и обращается к другим авторам. Это не признание собственной «творческой» немощи (диктовать свое мнение западным архитекторам, безусловно, сложнее, чем полностью подконтрольным Моспроектам), скорее – это потребность иметь солидного партнера, чьи проекты уже покорили мир. Архитектор, работающий в отличном от «игры в классику» и «народных гуляний» стиле, мог бы придать образу мэра необходимую свежесть и актуальность, встроить в современную парадигму, где Россия – часть глобального мира. К тому же это попытка замаскировать очевидный разрыв между новыми молодыми управленцами, получившими MBA в западных бизнес-школах, и простоватым «руководителем-хозяйственником». Однако и проект комплекса «Апельсин» на месте ЦДХ, и «Хрустальный остров» в Нагатинской пойме, как и башню «Россия», ждет «невозведение как положительный момент». Мэр слабеет, приближается конец. Лужков перестает быть автором, творцом, фантазером, но и встроиться в ряды современных «безликих» чиновников ему не удается. Конечно же, ретроактивное шествие вернакуляров будет продолжаться в Москве, и – гораздо дольше – по всей России, но по-настоящему задорными и провокационными они не будут. Место вернакуляров в современной Москве займут глобализированные обмылки – соединение скульптурных, пластичных приемов и легких в монтаже, желательно дешевых материалов, возвещающих победу разума над чувствами.

Фениксы вполне могли бы стать лишь проявлением некоторых черт «лужковского стиля». Но глубинная связь фениксов с процессами трансформации российского общества делает его более самостоятельным и даже мистическим явлением. Преодолевая и критикуя советский опыт, Россия начинает искать вдохновение в предыдущих эпохах – от имперской России до Древней Руси. Происходит попытка возобновления прерванной эволюции, создание непрерывного исторического нарратива. История становится ключевым источником «новых» идей, в том числе и в архитектуре. Одним из первых о возрождении историко-архитектурной среды заговорил архитектор Борис Еремин еще в 1970-х. Однако тогда и речи не было о том, чтобы их реализовать, – мы строили новую Москву, а не старую. «Возрождая – развивать, развивая – возрождать» – вот главный лозунг ереминской концепции «ретроразвития». Сам автор определял «ретроразвитие» как «целенаправленное возрождение утраченных историко-архитектурных ценностей города, позволяющее переосмыслить и скорректировать систему ценностей, сложившуюся в общественном сознании в результате длительного пренебрежения наследием». Эта идеология, безусловно, станет основой истерической любви мэра к «старине», хотя и в его собственной интерпретации. Но в архитектуре это послужит появлению нового, специфического феномена.