Евгений Шварц - Тень. Голый король (сборник)

но гораздо чаще растерян, печально изумлен и беспомощно подавлен, как Шарлемань в том же «Драконе»:

«Ах, боже мой! Как мы беспомощны! То, что город наш совсем-совсем такой же тихий и послушный, как прежде, – это так страшно».

И все-таки он никогда ни в жизни, ни в творчестве не называл

зло – добром,

печальную необходимость терпеливо молчать или молча терпеть – доблестью,

свободу – рабством,

а рабство – свободой.

Никогда не воспевал ни классовую, ни национальную, ни какую другую исключительность, непременно переходящую, как утверждал писатель, в ненависть к другому. Не такому как ты.

Правда, в отличие от своего любимого героя Ланцелота, Евгений Львович в жизни никогда не выходил на открытый бой со всякими Драконами.

Он, например, никогда не спорил с цензорами, которые рубили все его лучшие пьесы топором по живому, добиваясь топорности шуток, реплик, диалогов. В фильме «Дон Кихот» старый шут говорит Дон Кихоту, которого метят на роль нового шута при дворе герцога, насчет репертуара, который ныне дозволен:

«Новых шуток нет на свете.

Есть шутки о желудке,

есть намеки на пороки.

И есть дерзости насчет женской мерзости. И все».

Когда же в инстанции поступали странные сказки Шварца, в которых появились новые шутки, блистательные тексты тщательно очищались, обрезались и вываривались, как запеканка в школьной столовой. Из обработанного таким образом текста мог получиться только театр безвкусный, хотя и съедобный. И в этом качестве, уже никому, и, прежде всего, самому автору – ненужный. Поэтому Шварц с цензурой не спорил, но никогда ничего не переделывал, а просто хоронил в нижнем ящике письменного стола снятые со сцены после успешных премьер свои легендарные сказки для театра «Голый король», «Тень» и «Дракон». «Обыкновенному чуду», которое он посвятил своей второй жене, Екатерине Ивановне – повезло больше.

В реальной жизни ни характером, ни поступками, точнее, отсутствием оных, Евгений Львович Шварц совсем не походил на сказочных героев-рыцарей. Всю свою сознательную жизнь он страдал и мучительной социальной рефлексией, и комплексом литературной неполноценности, и, разумеется, как все люди того времени, он постоянно испытывал необыкновенно заурядный, но очень обоснованный, страх.

Даже в самом начале своей литературной деятельности, когда из писателя детского он стал детским драматургом, Шварц вспоминал, что «начиная свою работу, я был смел, но в смелости моей никакой заслуги не было. Эта смелость была прямым результатом моей неопытности. Я не знал о так называемой „специфике детского театра“.

А если бы знал? Не писал бы? Писал бы как-нибудь по-иному? Да нет же. У настоящего писателя ведь нет выхода.

В августе 1957 года, за полгода до смерти, писатель подвел итоги своей жизни следующим, уже совсем неутешительным и несправедливым образом:

«Настоящей ответственной книги в прозе так и не сделал.

Я мало требовал от людей, но как все подобные люди, мало и давал.

Я никого не предал, не оклеветал, даже в самые трудные годы, выгораживал, как мог, попавших в беду.

Но это был значок второй степени.

Это не подвиг.

И перебирая свою жизнь, ни на чем не могу успокоиться и порадоваться.

Дал ли я кому-нибудь счастья?…». (Е.Шварц. Дневники.)

Современники, к счастью, были другого мнения.

Когда-то великий русский режиссер Николай Павлович Акимов, первый и единственный поставивший на сцене своего легендарного Театра Комедии все лучшие пьесы Евгения Львовича, заметил, что у пьес его друга «такая же судьба, как у цветов, морского прибоя и других даров природы: их любят все, независимо от возраста».

Многие современники были приятно, а некоторые и неприятно, изумлены тем, что тексты подобного уровня вообще появились на свет божий в стране Советов!

Мало того, были опубликованы!

Мало того, были поставлены на сцене, пусть некоторые из них только по одному разу!

Мало того, автор этих бессмертных текстов уцелел, при жизни почти не имел врагов, зато имел славу, успех у женщин, детей и, что особенно важно, у собак и котов, собственный автомобиль, прекрасную квартиру в Ленинграде, пусть и убогую, но собственную дачу в престижном поселке Комарово, деньги на счете, коллекцию английского фарфора в буфете, не имел долгов и умер в своей постели! Все это они вполне справедливо считали настоящим советским «обыкновенным чудом», случившимся с необыкновенным и не очень советским писателем и человеком во времена, повторяю, совсем не сказочные, переполненные какой-то небывалой доселе запредельной жестокостью, почти сказочной глупостью и бесчеловечностью.