Леонида Лари - Остров голубых снов [Сказки]

Чтобы не повторить ошибки, которую ни мать моя, ни возлюбленная моя не могли предвидеть (ведь и так сохранилось мало свидетельств о сотворении мира, а эти подробности наверняка затерялись), желая продлить это состояние, близкое к совершенству, когда ты вроде существуешь, а вроде — нет, я старался не касаться ее, чтобы она не услышала биения моего сердца, и все время держался на расстоянии, чтобы не утратить нашей близости.

В том доме с голубыми занавесками я проводил долгие вечера, вдыхая ее образ, запоминая жесты, разучивая язык. Я уже научился улыбаться своим мыслям, обходить предметы, а не проходить сквозь них, как раньше, я мог даже испытывать боль, когда случайно ударялся. О, эта благословенная боль, я ощущал ее впервые, она была неоспоримым доказательством моего существования. Долго я целовал посиневшее колено, молясь, чтобы оно болело как можно сильней.

Я научился соединять слова в целые фразы. Слова при этом приобретали что-то магическое, и я медленно наполнялся их колдовством. Моя любимая принадлежала к народу, который говорил на мелодичном и мягком языке, терпеливом, как десять мудрецов. Она рассказывала мне сказки, читала стихи, сообщала новости повседневной жизни, желая подготовить меня к возможному появлению среди людей.

Она замирала, ее темные волосы, обрамлявшие бледное лицо, струились волнами по спине, сияющие влюбленные глаза были наполнены ожиданием моего появления.

Я уже стал почти человеком. Скованный извечным страхом пред несовершенством и измученный нескончаемой погоней за потерянным раем, я не мог и не хотел открыть этой необычной женщине, что, зайдя в ее снах слишком далеко, я постепенно обретал плоть.

Опасность была в другом. Оттого, что я все не появлялся, вопреки усилиям ее воображения, она могла подумать, что не сумела представить меня во сне достаточно ярко, и от этой мысли разувериться в своем умении творить чудеса. И тогда, потеряв веру, она убьет меня, а я, только родившись, страстно хотел жить дальше.

Я мог победить только терпением. Мне приходилось вести двойную борьбу: за самого себя, чтобы окрепнуть душой и телом, и за нее, чтобы вера ее не ослабла.

Поэтому я являлся всякий раз, когда она того желала, внимательно ее выслушивал, прощал все невинные капризы, усматривая в них беспечность детства, не желающего уходить…

На других женщин я не смотрел. И не потому, что боялся вызвать ее ревность — она легко могла справиться с этим чувством, — а просто, понимая ее душу, не желал причинять ей боль. Душа ее была своеобразна, как неповторимо было и ее тело — сосуд, в котором она пребывала. Впрочем, любой сосуд неповторим, каким бы непривлекательным он ни казался, а ее тело нельзя было назвать некрасивым.

Потом было что-то необъяснимое. Весенний ли дождь с первым громом, который я услышал впервые за долгие столетия, щедрое ли солнце, ослепившее ночную птицу, или ручьи, весело бегущие по улицам города… Мне казалось, что она больше не зовет меня во сне с прежней страстью, не соединяет руки в молитве, призывая совершить еще один шаг. Это было всего лишь испытание, но я уже терялся в догадках и страдал, скрывшись за завесой молчания. Я думал, что она заболела, а скорее всего, встретила обыкновенного человека, которого не нужно вылепливать с такой тщательностью и самозабвением. И я страдал от своего неверия.

Между тем заветный огонь отлил мои последние, самые существенные черты.

До полного воплощения оставалось совсем чуть-чуть, однако все, что окружало меня, излучало тяжелую, глухую и невыносимую тоску. Нет, я больше не мог терпеть! Вопреки запрету я появился в своем незавершенном обличим, с бездонным, необласканным взглядом, всклокоченными волосами и горестным изгибом губ. Я пришел, чтобы больше не воспринимать свою тень, как чью-то милость.

И в этот миг, когда она наконец добилась меня, а я терял ее навеки, ибо она таяла в моих объятиях, без сожаления, легкая, как воздух, — в миг, когда она, едва связывая слова, успела прошептать: «Я не смогла помочь тебе, любимый… Я услышала, как бьется твое сердце, и не сумела…»; в этот самый миг я спросил себя с болью в груди: «Отчего не дозволено ей остаться?»

Неужели она так сильно походила в прошлом на меня, на мужчину, давшего начало миру?..

Как прекрасна и белоснежна была птица твоей души! В поле детства она грациозно склонялась и пила живую воду из реки, текущей в бесконечность. Она мягко скользила по волнам навстречу ветру. Я часто приходил сюда и наблюдал за ее беззаботным взрослением. И она отвечала мне радостным хлопаньем крыльев. Сколько раз она склевывала крошки с моей ладони!