Екатерина Соболь - Игра мудрецов

Когти просвистели так близко, что он почувствовал холод ветра на щеке.

Генри медленно обходил площадку по кругу, не нанося ни одного удара и застывшим взглядом глядя на тварь. Он видел, что Зверя пугает его отсутствующее, неподвижное лицо, сбивает с толку то, что он так долго оттягивает нападение. Зверь привык, что противник суетится, а он сам сохраняет хладнокровие и побеждает, так он уничтожил и Освальда, и птиц, – и сейчас ему было не по себе. Лапа снова чиркнула по золоту, но Генри только отпрянул, возвращаясь на то же место, откуда они начали. Огонь внутри него стонал от предвкушения, он был не против растянуть игру, он ведь уже знал, чем она закончится, знал, что рано или поздно, замахиваясь, тварь потеряет бдительность, и тогда он нанесет всего один, смертельный удар. Это была идея Генри, и он нутром чувствовал, как искренне огонь оценил предложенную тактику.

– Ну же, – прорычало чудовище. – Нападай!

Генри замер на месте, приглашающе раскинув руки, и Зверь, потеряв терпение, с ревом бросился на него. И тогда Генри упал на пол и оттуда, снизу, нанес свой единственный удар.

Чудовище взвыло, задергалось, когтистые лапы ударили Генри по спине, пытаясь оторвать его от себя, но все уже было кончено.

«Тварь, сволочь, я убью тебя!» – завизжал огонь таким мерзким, оглушительным голосом, что у Генри прострелило болью висок. Он прекрасно понял, что эти слова относились вовсе не к чудовищу, которое уже осело на пол. Теперь его перекошенная, яростная морда была прямо напротив Генри, вытаращенные глаза смотрели на него так, будто не понимали, что видят.

– Я не зверь, – отрывисто сказал Генри ему на ухо. Он и сам не понимал, к кому обращается: к чудовищу или огню. – Поэтому я бросил перчатки на меч.

Он поглядел на осколок меча, который вогнал Зверю в грудь. Любой удар обломком не причинил бы такой твари вреда, – кроме того, что нанесен в самое сердце, а отец учил Генри бить без промаха. На всякий случай он вогнал лезвие еще глубже, так, чтобы оно полностью ушло в тело. Перчатки, которыми он держал лезвие, упали, но они свое дело уже сделали. Если бы он схватил обломок меча голыми руками, он бы его сжег. Собственные перчатки были единственным, что он мог тронуть, не боясь уничтожить.

Зверь рухнул на золото, не отводя взгляда от Генри, будто до последнего не мог поверить, что проиграл. Красный отсвет в застывших глазах медленно гас. Генри натянул залитые кровью перчатки, морщась от отвращения, и кое-как вытащил обломок меча наружу, – вдруг его еще можно будет починить? У него даже не хватило сил удивиться, когда тело Зверя рассыпалось черными хлопьями, похожими на сажу. Они взвились в воздух легко, как снег, и сразу начали оседать.

– Мама, я все сделал, – выдавил Генри, зная, что никто его не слышит.

Грудь распирало таким жаром, что он сел.

«Ты меня провел, – шипел огонь, вгрызаясь ему в ребра. – Думаешь, это сойдет тебе с рук?»

– Думаю, да, – проскрипел Генри, упираясь лбом в колени. – Можешь жечь сколько хочешь, сам знаешь, это ничего не изменит. Я никогда не смогу избавиться от тебя, а ты от меня. Сейчас проиграл, в следующий раз поборешься за победу. По-моему, справедливо, так что заткнись.

И боль нехотя отпустила. Огонь вовсе не был глуп, он знал, что Генри прав. При мысли о том, что больше огонь на обман не попадется, Генри передернуло, но он велел себе об этом не думать. Сегодня все получилось, и этого достаточно.

«Дерись как тот, кто ты есть», – сказала мама, и Генри сразу понял, что она имела в виду. Огонь не позволит ему удерживать меч долго. Единственный способ одолеть Зверя – заставить и его, и огонь поверить, что Генри готов убить врага, как положено разрушителю. Он даже куртку снял только для того, чтобы игрушка своим мерзким голосом отвлекала и Зверя, и огонь, не давала им сосредоточиться, помогала ему самому оставаться в сознании. Эдвард был прав: Фарфоровая беседка давала каждому то, что понадобится больше всего.

Генри вытянулся рядом с черной плешью на полу, оставшейся там, где лежало чудовище, и закрыл глаза, изо всех сил пытаясь снова вспомнить голос матери, – но тот растворился без следа. Когда кто-то рывком вернул его в сидячее положение и прижал к себе, он даже не пошевелился, пока до него не дошло, что запах шершавой куртки под его щекой слишком уж знакомый. Генри медленно отстранился. Отец, бледный и расцарапанный, смотрел на него и улыбался.

– Мне это просто кажется, – без голоса проговорил Генри. – Ты умер.