Фёдор Кнорре - Рыцарская сказка

И вот статуя святого заговорила, и хотя от нее ждали любого чуда, но такого никто не ждал! Святой Пуллинарий громко, так, что вся площадь слышала, назвал имя дочери самого Магистра, а вслед за тем — одного за другим — пошел выкликать имена как на подбор самых богатых, почтенных, черствых и непреклонных правителей города — членов Магистрата!

Епископ с великим изумлением таращил глаза на статую святого, точно желая убедиться, не свихнулся ли блаженный Пуллинарий. Магистр не смотрел на статую, он повернулся и впился взглядом в Епископа. Вид у него был такой, что он вот-вот вцепится ему в глотку, да и придушит тут же на месте при всем честном народе.

Может быть, так бы оно и случилось, да тут святая статуя назвала последнее имя — любимой тетки самого Епископа, знаменитой на весь город презлющей старой ведьмы-ростовщицы, от которой на улице не то что люди — лошади, собаки и кошки шарахались в сторону!

Вздох облегчения и удивления всей толпы ветром пронесся по площади — впервые Пуллинарий взялся за знатных богачей и не тронул простых горожан и окрестных мужиков!

Наконец статуя замолчала. Четверо слуг, поддерживавших бархатный балдахин с кисточками, еле поспели повернуться и чуть не бегом бросились за своими господами, спешившими покинуть площадь. Но тут случилось еще одно непонятное происшествие: почтенный и высокочтимый Магистр вдруг услышал, что он сам смеется… нет, хохочет грубым, непристойным, идиотским, кабацким хохотом, хотя зубы у него стиснуты, рот плотно сжат и лицо неподвижно. И все-таки и он сам, и все вокруг слышали его неприличный хохот!

— А-а-а! Ты радуешься, что и моя тетя попала туда же, — взвизгнул Епископ и вдруг сам… захохотал! Он зажал себе рот обеими руками, надул живот, весь напрягся — ничего не помогало, он хохотал мерзким, ядовитым, ехидным, подлым смешком, едва услышав который Магистр побагровел:

— Тебя, мерзкий поп, радует, что ты подстроил все, чтоб погубить мою дочку! И ты хихикаешь! А? — И толстый, здоровенный Магистр набросился на Епископа с кулаками, а жилистый Епископ подставил ему ножку, и оба рухнули на землю, а тут носильщики, ослабев от удивления, уронили на них балдахин.

Из-под беснующегося бархатного покрывала неслось рычанье, ругань и хохот, как будто там дубасили друг друга полдюжины буянов, да так, что оторванные перья и кисточки летели во все стороны.

С большим трудом монахам и пажам удалось привести все в порядок. Епископ с распухшим ухом и Магистр с исцарапанным носом величественно продолжали шествие под сенью балдахина. Все произошло так быстро, что в народе почти никто не успел заметить, а кто заметил, не поверил глазам.

По-прежнему слышно было, как Рыцарь Зевающей Собаки продолжает вопить, требуя, чтоб его выпустили на бой с Драконом.

Магистр с Епископом переглянулись, перешепнулись и согласно кивнули головами, и тотчас начальник городской стражи побежал выполнять приказ правителей — отпустить на свободу Рыцаря, раз уж он сам вызвался идти к Дракону…

Расчет у них был простой: пускай Дракон пока что закусит Рыцарем, а тем временем можно будет сообразить, как выгородить собственных теток и дочек.

А что Дракона нужно поскорее задобрить — это понимал в городе каждый ребенок. Страшный рев Дракона, все нетерпеливее, все свирепее несся от Черных скал, и из множества дворов и домов ему отвечал горький женский плач, и многие уже надевали траурные одежды, готовясь идти провожать осужденных, на коленях молились вдовы тех, кого Дракон сожрал в прошлые годы, и молодые матери в тоске прижимали к груди своих розовых крошек, беззубо пускавших пузыри, — с отчаянием думая, что они ведь тоже подрастут и придет день, когда, может статься, придется и их провожать в черном траурном платье до городских ворот.

В то время как таким образом весь город был охвачен печалью и смятением, три человека в суматохе выбрались из ворот и уже во всю прыть шагали по пустынной дороге.

Впереди всех вприпрыжку мчался маленький карлик.

— Эй, Ртутти, куда ты так несешься! Тебя сегодня не догнать! — сам шагая во весь мах, окликнул Жонглер.

— Я только того и хочу, чтоб меня не догнали! — Ртутти пустился еще быстрее. — Куда годятся ваши длинные ноги, если они не поспевают за моими коротенькими… Ох и натворили мы дел! И все начал ты!

— Да, — быстро шагая, сказал Трувер, — я начал, это верно. Я просто не мог опять мямлить те старые стишонки, сладкие, как сироп, к которому прилипают мухи, когда у меня в ушах пели и рвались на волю мужественные, крепкие, как кованый клинок, строфы, которым нас выучили отчаянные малыши буковки! Промолчать в ту минуту мне казалось предательством. Все равно что их убить! Я не мог… Да и сам я жаждал убить Дракона! И ничего не боялся…