Сергей Черепанов - Кружево

Тем временем Василиса-травяница опять девчушкой обернулась и в пестерюшке укрылась.

Снова в лесу стало темно, глухо. Поглядел Андрей Кондратьич, а костер-то у него уже совсем потух, и сквозь верхушки лесин заря начала пробиваться. Он уж было подумал: уснул-де, наверно, крепко, и приснился ему такой чудный сон. Но, однако, обрывки веревок валяются, а вот и сажень-самоходка, как перышко легкая

Вскоре развиднелось, талые воды с угорка зажурчали. Налетел с полуденной стороны теплый ветер-ярило, от вешны посыльный.

Мало времени погодя вернулись с ночевки мужики и Андрею Кондратьичу рассказали, что Флегонт по деревне бегает, никак своего двора не может найти, что учитель приехал всех мужиков грамоте обучать, а от ревкома вышло решение: до начала сева везде на протоках мосты поставить, и чтобы Андрей Кондратьич поскорее с перемером земли управился, потому как надо бревна заготовлять да школу и избу-читальню строить.

— И с тобой чего-то сделалось, дядя Андрей, — сказала ему Татьяна Череда.

— Вроде ничего.

— Нет, помолодел ты, кажись, на много годов.

— Жить добро стало, не скушно. Себя по пустякам тратить не надо. Вот еще вечор лишь думы да мечтания были. А сегодня уж и вправду так.

Потом взял он сажень-самоходку, приставил ее к ноге, крикнул мужикам:

— Айдате, пошли! Новой саженью для новой жизни землю отмеривать!

Наклонись-ко пониже, возьми щепотку земли на ладонь. Какая она теплая, чуешь? Теперь ухом к земле приложись: звенят где-то бубенцы, спелая пшеница колосками шелестит, издалека песня нескончаемо льется, ручьи журчат, тихий голос шепчет, будто мать ребенка в зыбке баюкает. Ласковая у нас земля! Поработаешь в поле, умаешься, кажется, больше силушки нет, ни рукой, ни ногой двинуть не можешь, а приляжешь на поляну, отдохнешь, и снова впору хоть горы ворочать. Всю усталь земля на себя берет. Да и богатая же она! Ну-ко, выйди эвон туда, за околицу деревни, вокруг оглянись и вдаль посмотри. Великие хлеба растут на полях, дивные цветы цветут на еланях, березовые рощи шумят, сосновые боры полны птичьего пенья, сладких запахов чебреца, медуницы, донника, дикого хмеля. Там, за рощами, в одной стороне Теча-река, в другой — Синара, а меж ними озеро Маян и еще много всяких мелких озерков и проточин.

Изредка залетает в наши края птица Орлан. Проплывет высоко в небе, голос подаст: «Кии-кии-кии!» Покружится над лесами, а потом взмоет еще выше, до облаков, и скроется в стороне каменных гор. Там она, должно быть, гнездует, в озерах промышляет, а сюда появляется на побывку.

Было когда-то время, жил на реке мельник. Выросли у него два сына. Одного звали Степанком, второго Филяном. И ни в чем-то они не были схожи друг с другом, словно от разных матерей и отцов. Степан — парень удалой, чернобровый, востроглазый, до всякого дела охочий, а Филян день-деньской, бывало, под навесом сидит, на белый свет хмурится, ни отцу, ни брату ни в чем не поможет, даже молотком гвоздя не забьет. Ведьма-зависть по его следам так и ходила неотступно. Взвалит Степанко к себе на плечо мешок с зерном — Филян его силе завидует. Пойдет Степанко ставни на плотине открывать, чтобы воду к мельничным колесам пустить, — Филян от злости места себе не находит. Начнет Степанко топором бревна тесать для новой избы, столярничать, в кузне железо ковать, так Филяну будто кость поперек горла поставит. Добро бы, только одной завистью обходился. А то ведь озорничал. Да все по ночам. Днем-то пялит завидущие глаза, а чуть стемнеет, отправляется чужой труд рушить. То на мельнице в жернова песочку подсыплет, то изгородь, которую Степанко городил, поломает, то весь его столярный инструмент в пруд побросает. И в огород к соседям залезет, огурцы потопчет, ботву порвет, навоз раскидает.

Степан все терпел, пытался с ним миром поладить. И отца уговаривал: ты-де Филяна не трогай, отдурит, так и сам перестанет баловать. Может, дескать, наше житье ему не по нутру. Старше станет, без нас определит, в какую сторону идти. Ну, мельник-то иной раз пальцем погрозит, пошумит малость, погорюет, отчего ему этакая долюшка выпала, а все-таки жалко было: хоть урод, но сын!

Потом стали они замечать: вроде Филян побурел, порыжел, уши у него кверху вытянулись, нос заострился, глаза округлились. Совсем зависть им овладела, человечьего облика лишила и из дому увела.

Помольцы, кои ночью зерно мололи, видели, как после захода солнышка с вершины Белой горы какая-то большая птица слетела, бесшумно крыльями помахала над мельницей, ухнула, отчего у них под рубахами мураши поползли. Но мельник это во внимание не взял: мало ли каких птиц не бывает! Позвал Степанка, снарядил его в путь-дорогу: «Иди, — говорит, — хоть весь лес обойди, а Филяна верни под отцовскую крышу».