Туве Янссон - Мемуары Муми-папы

— Как кто? — спросил я.

— Хатифнатты, — повторил Фредриксон. — Они плывут и плывут, и нет им покоя.

— Тут есть разница, — довольный, сказал Супротивка. — У меня на душе страшно покойно. Я люблю спать. А хатифнатты никогда не спят: не могут. Они не умеют говорить. Им бы всё плыть да плыть к горизонту.

— И удалось кому-нибудь доплыть до него? — спросил я содрогаясь.

— Этого не знает никто, — сказал Супротивка, пожимая плечами.

Мы стали на якорь в виду скалистого берега.

Ещё и поныне по спине у меня пробегает холодок, когда я шепчу про себя: «Мы стали на якорь в виду скалистого берега». Впервые в жизни увидел я красные скалы и прозрачных медуз, эти чудесные маленькие шары, которые дышат и имеют сердце в виде цветка.

Мы сошли на берег за раковинами.

Фредриксон утверждал, что он сошёл на берег для того, чтобы изучить, грунт, на который лёг якорь, но что-то подсказывает мне, что и он втайне заинтересовался раковинами. Между скалами оказалось множество укрытых песчаных уголков, и представьте себе радость Зверка-Шнырка, когда он обнаружил уйму камешков, сплошь гладких или круглых, как мяч или яйцо. Преисполненный несравненного счастья коллекционера, Зверок-Шнырок сбросил с себя свою кастрюлю и собирал, собирал, собирал. Песок под прозрачной зелёной водой был расчёсан на мелкие маленькие бороздки, гора была согрета солнцем. Временами налетал ветер и тут же стихал, горизонта не было вовсе, а была лишь одна светлая прозрачность.

Мир тогда был большой-пребольшой, а всё мелкое — маленьким на более приятный манер, чем ныне, и нравилось мне гораздо больше. Надеюсь, вы понимаете, что я хочу сказать.

Тут мне приходит на ум новая мысль, на мой взгляд чрезвычайно важная, а именно: тяга к морю, по всей видимости, составляет важнейшую черту характера муми-троллей, и я с удовлетворением прослеживаю ее в моём сыне.

Но, дорогие читатели, согласитесь, что восхищение в нас вызывает скорее суша.

Далеко в море горизонт становится слишком длинным для глаза нормального муми-тролля. По большей части мы любим приятно переменчивое и прихотливое, неожиданное и своеобразное: берег, который есть немного суши и немного воды, закат, который есть немного темноты и немного света, и весну, которая есть немного прохлады и немного тепла.

И вот опять настали сумерки. Они расстилались очень тихо и осторожно, чтобы дать дню достаточно времени уйти на покой. По всему кремово-розовому западному небосклону, целиком отражавшемуся в море, стлались вразброс маленькие облачка. Зеркально сверкающая гладь моря выглядела совсем не опасной.

— Ты когда-нибудь видел облака вблизи? — спросил я Фредриксона.

— Да, — ответил он. — В книге.

— Они так похожи на мусс, — заметил Супротивка.

Мы сидели рядышком на горе. Приятно пахло водорослями и ещё чем-то таким, что, вероятно, и называют запахом моря. Я был совершенно счастлив и нисколько не боялся, что всё это пройдёт.

— Ты счастлив? — спросил я.

— Здесь хорошо, — смущённо пробормотал Фредриксон (из чего я заключил, что и он страшно счастлив).

Тут мы увидели целую флотилию маленьких лодок, выходящих в открытое море. Лёгкие, как бабочки, скользили они над своими отражениями. В каждой лодке молча сидела компания маленьких серо-белых существ, они тесно жались друг к другу и смотрели в морской простор.

— Хатифнатты, — сказал Фредриксон. — Идут под парусами, наэлектризованные.

— Хатифнатты, — взволнованно прошептал я. — Всё в пути да в пути и никогда никуда не приплывают…

— Заряжаются электричеством в грозу, — сказал Фредриксон. — Жгутся, как крапива.

— И пускаются в разгул, — добавил Супротивка.

— В разгул? — спросил я, уже заинтригованный. — Как это?

— Точно не знаю, — ответил Супротивка. — Говорят, вытаптывают огороды и пьют подсолнечное масло.

Мы долго сидели и смотрели вслед хатифнаттам, уплывавшим к горизонту. Меня охватило неведомое дотоле желание последовать за ними в их таинственном путешествии и пуститься в разгул.

— Итак, завтра утром? — вдруг спросил Супротивка. — Отплываем прямо в море?