Туве Янссон - Дитя-невидимка

— Эта тишина обманчива. Она означает, что произойдет что-то ужасное. Поверьте мне, дорогая Гафса, мы с нашим печеньем и нашими коврами слишком ничтожны, и все проблемы наши… да, конечно, проблемы чрезвычайной важности но все они ничто по сравнению с той грозной, неумолимой силой…

— О!.. — в замешательстве воскликнула Гафса.

— Да, да, грозная, неумолимая сила, — быстро продолжала Филифьонка. — Ее ни о чем не попросишь, к ней бесполезно обращаться, это то, чего нам никогда не понять. То, что скрывается за темными окнами, где-то далеко-далеко, на морских просторах, и все растет и растет, невидимое до тех пор, пока уже не станет поздно. Вы понимаете, о чем я говорю? Признайтесь, что и вам случалось пережить нечто подобное, ну хоть раз… Дорогая моя, признайтесь!

Гафса сидела красная, как рак, и вертела перед собой сахарницу, она уже жалела, что пришла.

— В конце лета иногда бывает очень ветрено, — наконец произнесла она нерешительно.

Разочарованная, Филифьонка замкнулась в себе и упорно молчала. Гафса, не дождавшись ответа, снова заговорила, уже немного раздраженно:

— В прошлую пятницу я развесила белье, и, хотите верьте, хотите — нет, но мне за лучшей моей наволочкой пришлось бежать до самых ворот, такой был ветер. Скажите, фру Филифьонка, какими моющими средствами вы пользуетесь?

— Не помню, — ответила Филифьонка, вдруг почувствовав себя ужасно уставшей. — Вам налить еще чаю?

— Нет, спасибо, — сказала Гафса. — Было очень приятно с вами посидеть. Но, боюсь, мне пора понемногу собираться.

— Да, да, конечно, — кивнула Филифьонка. — Я понимаю.

А над морем тем временем сгущалась тьма, и волны с рокотом разбивались о берег.

Было еще слишком рано, чтобы зажечь свет, не обнаруживая при этом свой страх перед темнотой, но уже и не так светло, чтобы чувствовать себя в полной безопасности. Тонкий нос Гафсы морщился больше обычного, похоже, ей было немного не но себе.

Но Филифьонка и не подумала помочь ей собраться, она сидела и молчала, разламывая на мелкие кусочки свои глазированные пирожные.

«Как-то все это неловко получается», — подумала Гафса и, незаметно пододвинув к себе свою сумочку, лежавшую на комоде, сунула ее под мышку. А зюйд-вест за стенами дома все набирал силу…

— Вы говорите о ветре, — неожиданно сказала Филифьонка. — О ветре, унесшем наволочку. Ну, а я говорю о циклонах. О тайфунах, дорогая Гафса. О вихрях, смерчах, песчаных бурях… Об огромных волнах, которые обрушиваются на берег и уносят с собою дома… Но больше всего я говорю о себе самой, хотя и знаю, что это дурной тон. Я знаю, что со мной должно что-то случиться. Я все время об этом думаю. Даже когда стираю свой лоскутный коврик. Вы меня понимаете? Вам знакомо это состояние?

— В таких случаях принято пользоваться уксусом, — сказала Гафса, уставившись в свою чашку. — Лоскутные коврики обычно держат краску, если их полощут в воде с небольшим добавлением уксуса.

Тут уж Филифьонка не выдержала. Она почувствовала, что должна вывести Гафсу из себя, бросить ей вызов, и сказала первое, что пришло в голову, она указала на гадкую колючку, стоявшую в воде, и воскликнула:

— Смотрите, какой красивый цветок! Он так подходит к сервизу.

А Гафса, уставшая от всех этих разговоров, тоже рассердилась, она вскочила и закричала:

— Ничего подобного, он слишком колючий, и он здесь совершенно неуместен!

Затем дамы попрощались, и Филифьонка заперла дверь и вернулась в гостиную. Она была огорчена и разочарована, она понимала, что чаепитие не удалось. Злополучный кустик стоял посередине стола, серый, колючий, весь усыпанный темно-красными цветами. И ей показалось, что она поняла, в чем тут дело: оказывается, это вовсе не цветы не подходят к сервизу, а сам сервиз ни к чему не подходит.

Переставив вазу на подоконник, она посмотрела в окно.

Все море преобразилось, волны, оскалив белые зубы, злобно набрасывались на прибрежные скалы. Багровое небо низко нависло над поседевшим морем.

Филифьонка долго стояла у окна, слушая, как ветер набирает силу.

Тут зазвонил телефон.

— Это фру Филифьонка? — послышался Гафсин голос, робкий и нерешительный.

— Разумеется, это я, — ответила Филифьонка. — Здесь никто кроме меня не живет. Вы хорошо добрались?