Мариэтта Шагинян: Повесть о двух сестрах и о волшебной стране Мерце

Чай был, как всегда, приготовлен в полутемной столовой, где большую часть дня приходилось зажигать лампу. И опять все было по-всегдашнему. Кипел самовар, красная вязаная салфеточка прикрывала чайник, на старой скатерти стояли корзинка с горячими калачами, масленка и молочник. Возле самовара сидела мама, а за другим концом стола — папа. Он был в одной жилетке, небритый и читал тогдашнюю газету «Русские ведомости». Папа и мама пили кофе, а детям налили чаю с молоком.

— С Новым годом, — сказала Маша, здороваясь сперва с папой, потом с мамой.

Папа рассеянно мотнул головой и обмакнул усы в кофе, а мама сделала вид, что ничего особенного в нынешнем дне не было и не будет.

Лена тихо уселась на свой стул, глядя на бахрому скатерти. Сердце у нее замерло и заныло: значит, дня рождения не будет, это уже решено. Глаза ее мало-помалу наполнялись слезами. Сперва там было местечко, чтоб их удержать, но вот пришли новые слезы, наплыли на старые и все вместе выкатились вниз, на щеки. Маша немедленно вскипела:

— Сегодня Ленино рождение!

Мама как будто смутилась, а папа выглянул из-за газеты.

— Что за тон! — ответил он строго. — Сами выдумали праздновать сто раз в год и совершенно избаловались. Неделю назад вам сделали елку, вы получили достаточно подарков. Дошло до того, что вы уж требовать начинаете, как будто мы обязаны делать вам удовольствие!

— Ничего не обязаны, а только нужно предупредить заранее, — промолвила Маша с сердцем.

Папа сложил газету и взглянул на нее. Взгляд этот не предвещал ничего доброго, и Маша знала это. У нее похолодели руки и коленки, но все-таки по какому-то непостижимому изгибу своего характера она мотнула головой и добавила:

— Да-с.

Это «да-с» было скачком в пропасть. За ним уже не было никакой надежды, а наступала беда. Папа очень тихим голосом проговорил, все время глядя на Машу:

— Встань с места и иди в угол.

Маша как бы нехотя поднялась со стула, болтнула в воздухе ногой, допила, уже стоя, свой чай и хотела было доесть кусочек шейки от калача (любимый кусочек обеих сестер), как вдруг папа вырвал его у нее и крикнул:

— Сию минуту в угол!

Она медленно пошла к углу между печкой и дверью и остановилась в нем с самым независимым видом. Бедная Лена уже горько плакала, вытирая слезы салфеткой. Мама, расстроенная, перемывала чашки.

— Не плачь, Лена, охота тебе! — горделиво раздалось из угла.

Но не думайте, ребята, что на душе у Маши было в эту минуту так спокойно. Она просто «выдерживала характер» и храбрилась перед сестрой. На самом же деле ей было горько и больно, что день испорчен, что люди злы, что сама она никуда не годная, что все на свете плохо и что, может быть, все теперь пропало — спокойствие души, папина доброта, прежняя жизнь в доме.

— Сережа, — тихо сказала мама, взглянув в сторону Маши, — не сердись на нее, это от нервности.

— Хороша нервность! — буркнул папа, снова разворачивая газету. — Ты, матушка, посадишь их себе на голову, а потом сама же пожалеешь. Я предложил сделать пробу, и вот результаты.

— Никаких особенно результатов я не вижу, — опять вступилась мама. — Чем же дети виноваты, если они привыкли?..

— Оставь, милая! — непреклонно отозвался папа. — Неужели ты не понимаешь, куда ведет такая привычка? Ведь без выдержки дня не проживешь. На что они будут годиться, если вообразят, что всякое их желание — закон?

Оба они замолкли и молчали до тех пор, пока не раздался звонок. Это была учительница немецкого языка, Луиза Антоновна. Маша знала, что теперь ее выпустят из угла, да не так-то скоро. Луиза Антоновна была высокая пожилая женщина и раздевалась ужасно медленно; надо было гамаши снять, нижнюю вязаную юбку снять и все это свернуть и аккуратно спрятать на подзеркальник, чтоб никто не заметил такого «неприлишия». Няня ей помогала в передней и рассказывала, какой нынче случай она видела на улице. Наконец папа встал и коротко сказал:

— Маша и Лена, идите заниматься.

Мама отрезала еще одну шейку от калача, намазала ее маслом, посолила и, разделив на две части, дала ее обеим девочкам, добавив:

— Только скушайте здесь, в столовой!

Сестры молча съели калач, поблагодарили маму и папу и пошли заниматься в прибранную и проветренную детскую.