Сергей Абрамов - Сказки

Вздор все это, дорогие фантасты! Нет никакой реки времени! Да и где она, по-вашему, течет, на каком таком плоскогорье, по каким долинам-пустыням, между какими горами? Задумались? То-то и оно…

Но прошлое существует! Прошлое, пройденное нами, нами содеянное и нами разрушенное, завоеванное и построенное. Все, что было — плохое ли, хорошее, счастливое ли, горестное! — не зачеркнуть, не переписать, как бы того порой ни хотелось. Оно всегда с нами — наше прошлое, сохраненное памятью миллиардов людей, живших до нас, певших, любивших, сражавшихся, строивших. Она живет в нас — их долгая память, и пока существуем мы — существуют они. Иногда такими, какими были на самом деле. Чаще такими, какими мы их вспоминаем. Да, так: вспоминаем. Ибо нашу-то память тоже со счетов не надо скидывать, а она прихотлива, ох как прихотлива…

Помнится Игорю, читал он книгу, переводной роман о путешественнике в былые годы. И не было в той книге никакой машины времени, никакого хитроумного механизма для плавания по пресловутой реке. Просто герой романа силою своего воображения представлял себя именно в том далеком году, какой выбрал я из бесчисленной вереницы минувших лет, и именно воображение-то и оказывалось наинадежнейшей машиной времени.

Вот так: машина — в нас самих!..

Другое дело, что тот герой — как и автор, его сочинивший, — не отрицал существования реки, верил, что в координаты времени кривая истории вписана постоянно: от нуля и до бесконечности, до лежачей восьмерки. Но забыли они, помянувшие слово «воображение», что оно всегда правит реальностью, перемешивает ее, перелопачивает, и чем ярче оно, чем тоньше, тем занимательнее созданная им реальность, тем, если хотите, нереальней. И все-таки она — реальность! Потому что воображение и память ходят рука об руку. Своя ли память, чужая — какая разница!

Прошлое, в которое путешествовал Игорь, было до мельчайших подробностей похоже на реальное, случившееся, возможно, в действительности в начале осени восемнадцатого года. Но, рожденное памятью, оно было откорректировано воображением. А воображения Игорю не занимать стать…

Но странная вещь! Оно, это прошлое, само себя корректировало, выходило из повиновения, жило по своим законам — законам времени, а значит, и было реальным, как ни крути.

Парадокс! Нереальное реально, а реальное нереально…

Что было, что придумано — какая, к черту, разница, если на брусчатой мостовой прилизанной барской улочки остались лежать два близких Игорю человека, которых его воображение хотело видеть живыми! Чья это, скажите, прихоть, что они погибли? И прихоть ли вообще? А может, это и есть жизнь, которую не подправить никаким воображением?..

Короче, кончилось для Игоря прошлое — и точка.

Алевтина как-то в минуту откровенности — бывают такие между учителем и учениками — сказала:

— Кому из нас в юности не хотелось подправить прошлое? Скажем, спасти Чапаева? Или предупредить молодогвардейцев о предательстве… Мало ли что хотелось…

А Игорь тогда ответил — это было еще до его путешествий:

— Не подправить, зачем? Прошлое не изменить. Оно уже было, и слово «будет» не для него… Но просто пройти свидетелем, сторонним наблюдателем, впитывать в себя увиденное — вот счастье для историка.

Каким же дураком он выглядел! И Алевтина, тактичная женщина, вроде бы мимоходом, стараясь его не обидеть, заметила:

— Ничего нет страшнее, Игорь, чем жить где-то сторонним наблюдателем. Не для историка страшнее — для человека…

Не поверил, посмеялся про себя, счел громкой фразой. А потом шел сторонним наблюдателем по российским дорогам, вел легкий треп с умным профессором, когда надо — помалкивал в тряпочку — до того утра на Кадашевке. А теперь вспомнил Алевтинины слова и понял: права она была.

Жить свидетелем…

Воскресенье на дворе. Воскресенье — день веселья, как в песне поется. А другой поэт, напротив, заявил: для веселья планета наша мало оборудована. Кому верить?..

И хотя сейчас Игорю больше всего хотелось лечь в постель, накрыться с головой одеялом, не видеть никого, не слышать, не спать — просто лежать в душной пододе- яльной темноте, как в детстве, и пи о чем не думать, он все-таки снял телефонную — тяжелую, как гиря, — трубку и набрал Настин номер.

Она откликнулась сразу, с первого тречвона, будто ждала у своего алого аппарата, руку над трубкой держала.

— А не пойти ли нам погулять? — спросил Игорь гем фальшиво-бодрым тоном, каким говорят с больными, убеждая их в том, что здоровы они, здоровее быть не может.