Владимир Бондаренко: Внук старого Грома

— К дождю, дедушка, к дождю, — подтвердила Туча и добавила: — Идём, погреми немножко. А то и воды во мне много и молний, а погреметь некому.

— Неможется мне, — ответил Гром, — стар становлюсь. Хочешь, возьми внука. Он хоть и молод, а гремит здорово.

— Меня, дедушка! — Громёнок даже подпрыгнул от радости — больно уж ему погреметь хотелось.

— Тебя, — продолжал дед. — Да не безобразничай. Бабушку вон напугал: потеряла лукошко.

Посадила Туча Громёнка на спину, и поплыли они поля, лес, село дождями поливать. Хорошо полили и погремели на славу. В нашем селе давно такого резвого грома не слышали.

Ну, а после дождя, как известно, грибов полон лес. Взяла бабушка Василиса второе лукошко, что дедушка Матвей на досуге сплёл, пошла в берёзовую рощу. Да не мимо мельницы, а окольной дорогой.

Пришла в рощу, насобирала грибов, шагает по просеке, цветам улыбается, солнышку. И вдруг слышит — зовёт её кто-то:

— Бабушка, а бабушка…

Оборачивается и глазам не верит: по просеке, покачиваясь, будто несёт его кто, шагает к ней лукошко — то самое, что она у мельницы выронила. Охнула бабушка Василиса, бросила грибы — и домой.

Мчится по просеке, ног под собой не чует. А сердце — тук-тук, тук-тук… Дышать нечем бабушке. Остановиться хотела, оглянулась и видит: бегут за ней оба лукошка и кричат:

— Бабушка, обожди! Бабушка, обожди!

Взвизгнула бабушка Василиса — и про старость забыла.

Прибежала в деревню, разевает рот, машет руками, а сказать ничего не может.

А вечером вышла на крыльцо и видит: стоят её оба лукошка на нижней ступеньке. Одно — с ягодами, другое — с грибами.

«Нечистая сила донимает», — решила бабушка Василиса. Перекрестила она трижды оба лукошка и закопала в огороде под старой осиной.

А на мельнице Громёнок говорил деду:

— Ну вот, дедушка, понёс бабушке лукошко, а она испугалась и второе бросила. Я догонял, догонял — не догнал. Отнёс и на крылечко поставил. Теперь, наверное, уже в избу внесли, грибы жарят.

Захотелось Голубёнку на нервах у отца поиграть. Да не вовремя. Занят был старый Голубь. Сидел он на берёзе и стишок о весне сочинял. А Голубёнку что? Подполз он к краю гнезда, свесился вниз и кричит:

— Ой, падаю! Падаю!

Бросился к нему старый Голубь, оттащил от края. А сам снова уселся на берёзе, задумался. Вроде и простое это занятие — стишки сочинять, а тоже задуматься надо.

А где же тут глубоко задумаешься, если Голубёнок подполз опять к краю гнезда и кричит:

— Ой, падаю! Падаю, опять падаю!

Оттащил его отец во второй раз, возвратился на берёзу, сел. Сидит, крылышком полегоньку помахивает, сочиняет. Наконец самая малость осталась: слово придумать — и стишок готов. Вдруг как закричит Голубёнок:

— Ой, падаю! Падаю, совсем падаю!

И — шух! — по воздуху. Шлёп! — на землю.

Ахнул старый Голубь — и к сыну. А он сидит под кустом, сизенький такой, и улыбается:

— Я, папа, уже летать умею.

Оттрепал Голубь сына как следует.

— Не пугай отца! Не отрывай его от дела!

Потом помог ему в гнездо забраться и возвратился на берёзу.

А пока со всем этим возился, стишок из головы выскочил. Только одна строчка и осталась: «Гур-гур!» — и всё. Стал Голубь вспоминать. Долго вспоминал, но так и не вспомнил.

Потому-то у всех птиц большие песни о весне, а у Голубя одна только строчка:

«Гур-гур!» — и всё.

Май был. Жара была. Сидели два зайца под кустиком, беседу вели. У одного усы были рыжие, у другого — чёрные. Рыжеусый говорил:

— Хорошо быть смелым! Идёшь ты по лесу — собаки кругом, охотники, а ты идёшь и вытопываешь: ать-два! ать-два!

— Да, — вздохнул Черноусый, — смелый — он как воробей: ему везде дорога.

— Вот и я об этом говорю. Встретился ты на просеке с лисой…

— Так уж и с лисой!

— Ну я к примеру говорю. Встретился ты с лисой. Щёлк, щёлк она зубами — и к тебе, а ты ни с места. Вот и подумает тут лиса, есть тебя или нет.