Александра Егорушкина - Настоящая принцесса и Наследство Колдуна

— Кто плакал?! — Лиза тоже чуть не стукнула кулаком — по стене.

— Матушка ваша, королева Уна Молчаливая… — От такого неподобающего тона Зеркало оторопело, а потом пояснило: — Само собой, тогда она еще в воспитанницах ходила, в приемышах, а Молчаливой ее уж потом прозвали. Отплакалась, видать, тогда подле меня, и замолчала, редко-редко когда слово выронит. Ума не приложу, кто это ее обидел! Только, рыжик, ты уж об этом молчок! Мало ли, я лишнее болтаю? Придут еще с молотками по мою душу…

— Нет! Что вы! Совсем не лишнее! — горячо возразила Лиза. Почему-то эта история про плачущую маму ее так потрясла, что она на секундочку едва не забыла про Бабушку. А когда подумала, что надо бы Бабушку расспросить, то сразу вспомнила, почему прибежала к Зеркалу. И мгновенно сникла.

— Спасибо за платок! — упавшим голосом поблагодарила Лиза. — Я пойду, а платья потом…

— Ну пудру хотя бы! Пудру! — взмолилось Зеркало. — Чтобы носик не блестел!

— Ладно, — скрепя сердце согласилась Лиза. — Пудру. Чтоб не блестел.

Из зазеркалья немедленно выплыла пудреница — фарфоровая, расписная.

— Так вы уж меня не выдавайте, Ваше Высочество! — попросило вдогонку Зеркало и стало гаснуть.

… Выли пожарные сирены и змеились шланги брандспойтов и шипели, извергая пену, огнетушители — но огонь над городом вздымался все выше и жадно пожирал свою лакомую добычу. Горел один из красивейших соборов в стиле модерн, рушились хрупкие витые колонны, плавились радужные причудливые витражи, превращался в пепел резной алтарь четырнадцатого века… И никто ничего не мог поделать — пожарные команды не справлялись, огонь непостижимым образом не поддавался и выгибал пламенный хребет вновь и вновь. Всю ночь над тонкими шпилями и черепичными крышами этого прекрасного европейского города клубился удушливый дым, и могло показаться, что из него, словно корабль, выплывает какое-то другое здание, — огромное, уродливое черное строение, чьи башни напоминали не то ядовитые грибы, не то гибкие щупальца…

Но некому было всматриваться — пожарные спешили делать свое дело, да и дым был слишком густой, а журналисты, которые отпечатали свои снимки наутро, когда не было уже ни стройной церкви с ее витражами и колоннами, ни загадочного здания, безмерно удивились: ведь они своими глазами видели таинственные черные башни, а на фотографиях был только горящий храм, пламя и черный непроглядный дым.

Лиза вышла из гардеробной и плотно закрыла за собой дверь.

«Соберись! — велела она себе. — Возьми себя в руки! Получается, что от тебя сейчас многое зависит, почти все, а значит — хватит нюни распускать!»

Лиза фамильным Бабушкиным жестом сжала ладонями виски, развернулась на пятках и побежала к родительскому портрету. Она в последнее время часто бегала посмотреть на него, чтобы в очередной раз подумать о том, какой, наверное, хорошей королевой была мама Уна. Она, наверное, всегда точно знала, что ей делать и как быть. И рассчитать бюджет ей было проще простого. Или это, скорее всего, делал папа. И плакала Уна только в детстве, а в детстве с кем не бывает. В детстве случается и из-за пустяковой обиды реветь в три ручья — это Лиза по себе знала.

Она смотрела на портрет, теребя кончик косы, и понемногу успокаивалась. На нем было столько всего, что чуть ли не каждый раз Лиза находила новые подробности — тщательно прорисованные стежки у мамы на платье, завитки оконного переплета, легкий оттенок желтизны на деревьях дворцового парка вдали — и правда, портрет писали, когда была осень.

А еще Лиза любила слушать, что происходит на картине. Там мерно накатывали на берег далекие морские волны в гавани, шелестели под окном деревья дворцового парка, иногда перекликались чайки. Шуршало мамино зеленое платье, позвякивали бисеринки вышитой на груди розы, шуршали, перешептывались страницами книги на полках… Человеческих голосов, правда, не доносилось, как Лиза ни вслушивалась. Лиза точно знала, что ничего она не выдумывает, картина действительно звучит. Как, впрочем, и многие другие картины. В Эрмитаже, например — она сколько раз слышала, хотела даже Маргаритиному папе сказать, когда он их компанией по музею водил, да побоялась — не поверит. (Илья Ильич вообще после прошлогодних событий просил ему ни о каком волшебстве не напоминать — мол, он и так старается все это забыть как страшный сон).