Алексей Суворин - Переписка А. П. Чехова и А. С. Суворина

Будете писать комедию? Когда? И когда выйдут в свет Ваши рассказы? Все это мне до крайности любопытно. Если напишете комедию, то обязательно приеду в Петербург на репетиции. Теперь я безбоязненно могу шататься семо и овамо {туда и сюда (церковнославянск.). }, ибо корни мои, державшие меня на одном месте, уже подрублены. А нет ничего любопытнее, как вертеться около чужой беды, т. е. ходить на репетиции чужой пьесы.

Я написал Жану Щеглову, чтобы он приехал ко мне весной вместе с Вами. Когда будете ехать ко мне, спишитесь с ним, буде это Вам угодно.

Желаю Вам здравия. Анне Ивановне, Насте и Боре большой поклон.

Ваш А. Чехов.

Письма, т. 4, с. 31--33; Акад., т. 5, No 1140.

1 В доме Суворина, "в квартире дворянки Николаевой", как извещала "Петербургская газета", в столовой упала штукатурка потолка. К счастью, люди не находились в это время в комнате.

2 Н. П. Сорохтин.

3 Из стихотворения М. Ю. Лермонтова "Бородино" (1837).

4 Известный деятель народного образования, педагог С. А. Рачинский настаивал на религиозном воспитании детей. В письме от 4 марта 1892 г. И. Л. Щеглов с восторгом писал Чехову о беседе с Рачинским на эту тему.

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

8 апреля 1892 г. Мелихово

8 апрель.

В Москве я буду в среду и в четверг на Фоминой неделе. Это непременно. Едучи в Москву, телеграфируйте: "Москва, Тверская застава, Миусское училище, Чехову". Это адрес Ивана. Я бы и раньше приехал, но рассказ еще не готов1. С пятницы Страстной до сегодня у меня гости, гости, гости... и я не написал ни одной строки.

Если бы Шапиро подарил мне гигантскую фотографию, о которой Вы пишете, то я не знал бы, что с нею делать. Громоздкий подарок. Вы говорите, что я был моложе. Да, представьте! Как это ни странно, мне уже давно перевалило за 30, и я уже чувствую близость 40.

Постарел я не только телесно, но и душевно. Я как-то глупо оравнодушел ко всему на свете, и почему-то начало этого оравнодушения совпало с поездкой за границу2. Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни. Это или болезнь, именуемая в газетах переутомлением, или же неуловимая сознанием душевная работа, именуемая в романах душевным переворотом; если последнее, то все, значит, к лучшему.

Вчера и сегодня головная боль, начавшаяся мельканьем в глазу,-- болезнь, которую я получил в наследство от маменьки.

У меня гостит художник Левитан. Вчера вечером был с ним на тяге. Он выстрелил в вальдшнепа; сей, подстреленный в крыло, упал в лужу. Я поднял его: длинный нос, большие черные глаза и прекрасная одежа. Смотрит с удивлением. Что с ним делать? Левитан морщится, закрывает глаза и просит с дрожью в голосе: "Голубчик, ударь его головкой по ложу..." Я говорю: не могу. Он продолжает нервно пожимать плечами, вздрагивать головой и просить. А вальдшнеп продолжает смотреть с удивлением. Пришлось послушаться Левитана и убить его. Одним красивым, влюбленным созданием стало меньше, а два дурака вернулись домой и сели ужинать.

Жан Щеглов, с которым Вы проскучали целый вечер, большой противник всяких ересей, в том числе и женского ума. А между тем, если сравнить его, например, хотя бы с Кундасовой, то перед нею он является маленькой монашенкой. Кстати, если увидите Кундасову, то поклонитесь ей и скажите, что мы ее ждем к себе. На чистом воздухе она бывает очень интересна и гораздо умнее, чем в городе.

Был у меня Гиляровский. Что он выделывал, боже мой! Заездил всех моих кляч, лазил на деревья, пугал собак и, показывая силу, ломал бревна. Говорил он не переставая.

Будьте здоровы и благополучны. До свиданья в Москве!

Ваш А. Чехов.

Письма, т. 4, с. 58, СО; Акад., т. 5, No 1159.

1 "Палата No 6".

2 В марте--апреле 1891 г. Чехов посетил Австрию, Италию, Францию.

ЧЕХОВ -- А. С. СУВОРИНУ

1 августа 1892 г. Мелихово

1 авг. Мелихово.

Мои письма гоняются за Вами, но Вы неуловимы" Я тесал Вам часто и, между прочим, в St. Moritz, судя же по Вашим письмам, Вы от меня ничего не получали. Bo-первых, в Москве и под Москвой холера, а в наших местах она будет на сих днях. Во-вторых, я назначен холерным доктором, и мой участок заключает в себе 25 деревень, 4 фабрики и 1 монастырь. Я организую, строю бараки и проч., и я одинок, ибо все холерное чуждо душе моей, а работа, требующая постоянных разъездов, разговоров и мелочных хлопот, утомительна для меня. Писать некогда. Литература давно уже заброшена, и я нищ и убог, так как нашел удобным для себя и для своей самостоятельности отказаться от вознаграждения, какое получают участковые врачи. Мне скучно, но в холере, если смотреть на нее с птичьего полета, очень много интересного. Жаль, что Вас нет в России. Материал для "маленьких писем" пропадает даром. Хорошего больше, чем дурного, и этим холера резко отличается от голода, который мы наблюдали зимою. Теперь все работают, люто работают. В Нижнем на ярмарке делают чудеса, которые могут заставить даже Толстого относиться уважительно к медицине и вообще к вмешательству культурных людей в жизнь. Похоже, будто на холеру накинули аркан. Понизили не только число заболеваний, но и процент смертности. В громадной Москве холера не идет дальше 50 случаев в неделю, а на Дону она хватает по тысяче в день -- разница внушительная. Мы, уездные лекаря, приготовились; программа действии у нас определенная, и есть основание думать, что в своих районах мы тоже понизим процент смертности от холеры. Помощников у нас нет, придется быть и врачом и санитарным служителем в одно и то же время; мужики грубы, нечистоплотны, недоверчивы; но мысль, что наши труды не пропадут даром, делает все это почти незаметным. Из всех серпуховских докторов я самый жалкий; лошади и экипаж у меня паршивые, дорог я не знаю, по вечерам ничего не вижу, денег у меня нет, утомляюсь я очень скоро, а главное -- я никак не могу забыть, что надо писать, и мне очень хочется наплевать на холеру и сесть писать. И с Вами хочется поговорить. Одиночество круглое.