Дмитрий Раскин - Мой сенбернар Лондон

Правда, стоит Лондону, особенно если летом, когда мы живем с открытыми окнами, услышать на улице чей-нибудь лай – все! становится явственно – Лондон все же собака. (Ну, и слава богу, конечно.) Лондон выскакивает на балкон наводить порядок. Да! оказалось, что, при всей своей высокоинтеллектуальности, не различает он собак по голосам. С балкона, не видя, он мог облаять ту собачку, с которой вообще-то дружил. Ничего, главное, что голоса Мишки и Ани узна е т. Так, например, идут они поиграть в бадминтон во дворе, Лондон как услышит их, бежит на балкон. Балкон застеклен, пластиковая перегородка балкона у нас очень высокая, и Лондон может поднять над ней только нос. Он не видит их, но по голосам понимает, все у них хорошо. А вот и Анин радостный крик:

– Мишка, смотри! Нос Лондона.

– Тоже мне открытие, – ворчит на балконе Евгения Арнольдовна.

Кстати, балкона он поначалу боялся, чувствовал, что под полом не земля (почвенник наш!), а что-то не столь надежное, если вообще не эфемерное. (У нас всего-то второй этаж.) Он подозревал пустоту под полом. Но я подал ему пример. Он же видит, как мужественно я выхожу на балкон. К тому же, летом я сижу на балконе, в кресле. А разве может Лондон не улечься рядом с моим креслом? (Кресло над бездной, в его представлении!) Так любовь ко мне победила его, должно быть, генетический чуть было не сказал, метафизический(!) страх перед пустотой. Любовь, как известно из литературы и особенно из кинематографа, побеждает все! Кстати, о любви – Лондон мог лизать меня часами, методично, обстоятельно. Мне, как человеку, у которого никогда не было собаки, поначалу было как-то странно. Но Лондон так радовался. Он проявляет чувства так. Как может, да? И с этим считаешься. И чувства его уважаешь.

Если Аня на кухне ли, у себя ли в комнате рассмеется, да и не рассмеется даже, просто начнет говорить оживленно, Лондон прибежит сразу: что тут у тебя? радость?! Я тоже хочу. Ну да, Лондон соучаствует.

Десятимесячный Лондон выполнил Мишкину команду «сидеть». Мишка в полном восторге, говорит, что открыл у себя талант укротителя зверей и весь остаток своей жизни посвятит животным. Мы с Аней спрашиваем, как он это понимает. Говорит, что будет заботиться о зверях, лечить их, защищать, дрессировать ну и, конечно, повелевать. Для их же пользы, они же неразумные. И тут же нам, для наглядности:

– Лондон, сидеть!

Радостный Лондон садится.

– Лондон исполняет не потому, что любит меня, – теоретизирует Мишка, – он понимает мое превосходство. Лондон, вставай, чтобы я мог тебе снова скомандовать. Давай-давай, – и тут же, радостно, – Сидеть!

Я стою за спиной у Мишки и жестом подаю нашей собачке эту самую команду. И все счастливы.

Лондон никогда не пытался хитрить с нами. Ни разу не сделал ничего «за спиной» у нас. (Это было открытием для меня.) Не говоря уже, чтобы сделать что-то назло. Безукоризненно честная собака. Мишка, правда, сомневался, от большого ли ума у него это. Острить-то наш ребенок острил, а сам точно такой же. Но он и тут, дабы оставить последнее слово за собой, не исключал, что и у него самого это не от большого ума.

Кстати, Мишка лишь только играл в свое «превосходство над Лондоном», понимал, что превосходства и нет, а ему, на самом-то деле, и не надо. Мишке хорошо, когда «равенство.

Как же мне тяжело давалась такая вещь, как стрижка когтей зверя. Возьмешь чуть выше, чем нужно, и у Лондона пойдет кровь. Лондон не то что не обижался, но и, в отличие от меня(!), реагировал совершенно спокойно. Лежит себе зализывает свой коготь. И совершенно не понимает, чего это я нервничаю. А вот мытье ему сразу же не понравилось. Чего это его бедненького, маленького суют в какую-то ванну?! Он потерпит, конечно, он такой. Но нельзя не признать, что у хозяев весьма извращенные вкусы. Сами помоют, а потом, видимо, сами же и сообразят, что сделали не то, начинают сушить, вытирать… Но он никогда не пытался вырваться, спрятаться, дабы избежать этой зверской ванны. Раз нам это надо, значит надо.

Когда я был совсем еще маленьким, папа показал мне на улице собаку. Коротконогая такая, рыженькая дворняжка, хвост калачиком, семенит себе, несет в зубах пирожок ли, беляш. Беляш большой, в половину самой собачки. «А почему она не съедает его? – задумался отец, – Несет. И, наверное, долго уже несет. А ведь у нее могут и отобрать. Почему не съедает, пока не отняла какая-нибудь большая собака? Потому, что несет своим детям»? Это врезалось в память – собачка несет, старается, должна принести, накормить щенков. И что с того, что вокруг равнодушный город, холодный, промозглый, враждебный мир. Эта мысль, точнее, это переживание пришло много позже, когда я стал уже большим. А тогда мне, ребенку просто было интересно и только – ой! собачка несет пирожок. Ну, и конечно, сколько-то сентиментальности и сочувствия тоже было. А вот я, юноша, предвкушающий жизнь, обольщающийся на ее счет, да и на собственный (я все же догадывался тогда) – вдруг это я только вообразил себе, будто мир мне должен, по недостатку и бедности воображения считаю, что я защищен от его бессмыслицы и безысходности в несоизмеримо большей мере, нежели эта собачка с пирожком. Эта юношеская жалость к себе самому, как она все же комична. Но мир действительно мне ничего не должен, бытие безысходно, а собачка все так и семенит со своим пирожком.