Дмитрий Раскин - Мой сенбернар Лондон

Мы позвонили нашей доброй знакомой, у которой когда-то был сенбернар. Ирина обрадовалась за нас, поздравляла, а в конце сказала:

– Прекрасная собака. Просто прекрасная! Главное, чтобы вы помнили об этом, когда обнаружите его волосы у себя в супе.

А мы ответили, что Лондон у нас короткошерстный. Она не знала, что в России уже появились гладкошерстные сенбернары.

Как только мы закончили разговор, Аня задумалась:

– А если он у нас короткошерстный, может ему на зиму нужно пальто?

– Ой! Только не проговорись об этом заводчице. Она сразу же вернет нам деньги и потребует Лондона обратно, пока мы не замучили собаку.

– Думаешь, она догадается, что нам еще рано заводить щенка? – насторожилась Аня.

Мишка взял самое большое свое ружье, сунул себе под мышку большого пластмассового петуха, объявил, что он охотник, ходил со своей собакой на охоту и подстрелил утку. Не успели мы умилиться, как ребенок наш навел ружье на Лондона. И тут щенок на разъезжающихся лапах так грозно рявкнул на него и начал зубами вырывать игрушечный ствол из Мишкиных рук. При этом вырывал так, чтобы тело его не находилось на предполагаемой «линии огня». Неужели это инстинкт, генетическая память? И в памяти этой заложено, что ружье это плохо – опасность, угроза? И Лондон наш представляет примерно, как надо бороться с таким оружием? И откуда такая генетика, он же у нас как бы собака-спасатель? А что, если, рассуждает Аня, он отдаленный потомок того знаменитого Барри? (Аня старается говорить без улыбки.) Тот же был застрелен спасенным им охотником, потому как человек принял пса за медведя.

Это у Лондона не было выпадом против Мишки, только против ружья. В отношении Мишки у него, скорее, воспитательная пацифистская акция. Хорошо еще, что Мишка не испугался. Удивился, скорее. Он у нас получился, не то чтоб бесстрашный – невозмутимый. Субтильный, когда пошел в школу, оказался самым слабеньким в классе и агрессии одноклассников (слава богу, нечастой) противопоставлял эту свою невозмутимость. Но, если говорить о Мишкином детстве, с появлением в доме собаки психическое развитие ребенка (как и было указано в научно-популярной литературе) ускорилось. Или же нам хотелось верить, что это именно так.

После выпада Лондона удивленный Мишка порассуждал в том духе, что Лондон, кажется, в чем-то прав, охотник же не будет стрелять в собственную собачку, потому что без нее он уж точно не сможет поймать новую утку. Так мы узнали, что ребенок у нас хочет быть объективным и непредвзятым.

Потом уже, повзрослев, Мишка говорил, что был слишком маленьким, чтобы понять, прочувствовать все, что могла ему дать дружба с Лондоном. И первые годы Лондона прошли как-то мимо него. (Ему Норочка была как-то ближе, понятнее, подходила ему по масштабу.) А теперь уже не вернешь.

Я был уверен, что тридцать первое декабря проведу на страже рубежей праздничного стола. Священных рубежей, разумеется. Этакий пограничник Карацупа (так его, кажется?), охраняющий вверенное ему от собственной собачки, м-м, да… Словом, я был готов к борьбе. Но Лондон не только ничего не клянчил сам, но и раз за разом отгонял от стола Норочку. А если ей вдруг удавалось прорваться, сгонял уже со стола.

Как он все это понял? Ребенок же! Да мы еще и не успели ему ничего объяснить.

А мы-то еще боялись, вдруг не справимся с воспитанием! Наслушались рассказов о том, каким бывает исчадием невоспитанная, неуправляемая собака, и боялись.

Норочка на Лондона не обижалась, просто терпеливо ждала, когда он потеряет бдительность, и тогда она повторит попытку. Но чем бы ни был развлечен Лондон, тут же чувствовал, если Норочка вдруг на столе, подбирается к тарелкам, прерывал игру, бежал и гавкал, с позором сгоняя Норочку со стола. Но Норочка позором это ничуть не считала. С ее точки зрения, здесь речь лишь о небольшой тактической неудаче.

Я сам реагировал на ароматы праздничных блюд, как собака Павлова, так каково же было Лондону, с его-то обонянием?! Но он твердо знал, что можно, а чего нельзя, что хорошо, что плохо. Но, опять же, откуда он мог это знать?!

– Лондон, а может ты немного поохраняешь стол и от нашего папы? – осенило нашего доброго мальчика.

Забегая вперед, скажу, мы воспитывали Лондона строго, не сентиментальничали. Но он и не пытался ни своевольничать, ни привередничать. Не боролся за иерархию в семье, не претендовал на то, чтобы «проверять нас на прочность». (Что вы на это скажите, Евгения Арнольдовна?! Ах, вы будете брать здесь пример!) Не обиделся ни на кого из нас за всю свою жизнь ни разу. (Учись, Мишка!) Правда, мы и повода ему особого не давали. Если его отчитываешь, он огорчается. Потому, что расстроил меня. Если он понимает, за что его ругают, ему мучительно стыдно. (Его почти что и не за что было ругать.) Если не понимает – серьезен, сосредоточен, пытается понять. А так, опять же, послушав собачников: дог может обидеться, обидеться настолько, что неделю «не разговаривает» с хозяином. Собачки мелких пород в знак протеста вполне могут нап и сать в ботинки или из мести (а хозяйка уже и забыла, за что именно ей мстят) порвать платье, пока дома никого нет.