Сусанна Георгиевская - Отец

— Саша! Но они же могут избить друг друга!

— Это совсем другое, что легко забыть.

— Знаешь что?., — У Ани голос охрип. — Пусть у нас с тобой будет наша азбука, Глухонемая… Если я тебе сделаю больно или ты мне… мы скажем друг другу: «Давай-ка лучше ударь меня!» Это будет нашим паролем. Ладно?

— Идет! — восхитился Саша. — Ну, а теперь я, пожалуй, выпью.

— Я тоже, — живо сказала она. — Потому что тебе, должно быть, скучно пить одному!

— Хорошо. А за что мы чокнемся?

— За слова!

— За какие?

— Ну… за слово «счастье». Идет?..

Ребята принялись есть, но все время оглядывались, опасаясь, что кто-нибудь их увидит (кто-нибудь из школы). Однако вокруг были только глухонемые.

— Пойдем наверх, поглядим, что там, ведь над нами третий этаж.

— Хорошо. — ответила Аня.

Но наверху была все та же мельница с крохотными, зарешеченными оконцами, а у столов сидели все те же глухонемые. Во главе большого стола — глухонемая невеста с глухонемым женихом. Они отчаянно веселились.

И вдруг заиграл баян… (Баяниста пришедшие, видимо, захватили с собой.) Для кого он играл?

— Может, они, как Бетховен: слышат не слыша, — предположил Саша.

Глухонемые пошли танцевать.

— Давай-ка тоже немного покружимся, — попросила Аня.

— Нет, нас могут застукать.

— На нас не написано, что мы — школьники!

— Вот если б я был Бетховеном…

— Бетховен был мрачен. Он не танцевал.

У обоих кружились головы, но выйти на середину зала они все-таки не решились.

И вдруг оба увидели занавеску из бамбуковых палочек. Она прикрывала стол, на который составляли грязную посуду. Угол был тих и темей. Аня первая с любопытством шагнула а закуток.

Оказавшись в закутке, Саша быстро сжал ее уши, слегка видневшиеся из-под кос. Она была словно заперта в двух больших, чуть вздрагивающих ладонях. Волна нелепого восторга понесла его; наклонившись к ее лицу, он ее осторожно поцеловал сначала в висок, где прозрачная жилка, потам вздохнув, поцеловал в пробор.

Девочка, как тогда, в трамвае, подалась вперед, даже слегка приоткрыла губы, будто чего-то ждала.

«Чего она ждет? Чего хочет? Что я должен сказать или сделать?»

Вся она — неподвижностью, и этим наклоном, и тем, что первая скрылась а закутке, — вызывала его на новые и новые поцелуи.

«А косы целуют? — в замешательстве спрашивал он себя, — В кино я что-то этого не видал. Я бы поцеловал ее в губы, но в губы я не могу, мне почему-то мешает нос».

Все кружилось от выпитого вина — стены, стол, неприбранные тарелки. Он снова и снова набирал воздуха в легкие, чтобы кое-как справиться с бьющимся сердцем. Где-то рядом с девочкой билось оно. Может, она это слышала?

Шаги подавальщицы.

Как воры, отпрянули они один от другого.

Ушла подавальщика.

Он прислонился к стене плечом. У самого горла билось его злосчастное сердце.

— И не стыдно тебе? — вдруг, подумав, сказала девочка.

Он не ответил, почувствовав себя глубоко уязвленным.

Оба стояли сердитые, исподлобья глядя друг другу а глаза.

И вдруг она рассмеялась:

— Саша! Уж лучше ударь меня! Ну?! Валяй.

Змей — дело летнее. Или, а крайнем случае, весеннее. А Саша соорудил для Генки зимой, во время большой перемены, чудесного змея из белой бумаги, с завивающейся бородой из ваты, змея, похожего на деда-мороза Почему-то сегодня Генка казался Саше особенно грустным и беззащитным.

Одна беда — их змей не хотел взлетать: он волочился по грязному городскому снегу и, как его ни направлял в в сторону ветров с Боливажиса, змей упрямо подметал курчавой бородой улицы.

— Генка, о чем ты думаешь?

— Так. Ни о чем.

— Новую вату тащи, мы ему приклеим другую бороду. Ну! Давай…

— Угу.

— Генка! Куда ты смотришь? Не слышишь?

— Угу. Я слышу.

— Саша!.. Поговори по-змеиному! — орали Генкины одноклассники. — Ты же можешь разными голосами!

— По-змеиному не могу.

Но вот змей взлетел. Сперва неуверенно, потом жестче, прямее, взвился, встал — весь белый, как белая свечка, над дереном, над голыми его ветками.

Солнце было до того яркое, что приходилось щуриться, чтобы разглядеть змея. Все выше и выше взвивался он на своей веревочке. Похоже было — сейчас сольется с солнышком, с голубизной неба.

Змей, размотав всю веревку, стоял неподвижно в воздухе над школой, дамами, дымками, вившимися из труб.

— Саша, — вдруг сказал Гена шепотом, — нашу маму… Ты слышишь, Саша?.. Маму арестовали!

— Что-о-о?!

— Как же вы Живете теперь?.. Одни?