Сусанна Георгиевская - Отец

Бабич один на один с флюоресценцией снега, тишиной и звуком своих шагов. Ноги его обуты в старые туфли, надо ходить осторожно, чтобы не хлопали домашние туфли. И он ходит так осторожно, так тихо.

Александр Александрович, признаться, нынче очень взволнован. Это иной раз случается с нами в тишине ночи. когда мы один на один со своими мыслями и со своей памятью.

Многое в нас не выговаривается словами, многое невозможно назвать. Но как значительно, как сокровенно становится оно в глубокой ночи, в особой, хрупкой ее тишине: прошлое словно бы обретает душу, до которой нельзя прикоснуться мыслью — лишь сердцем.

Сколько раз вот так же ночью он думал о своих больных, о работе, о дочери, о жене. Сколько раз принимал решения, казавшиеся безумными при свете дня.

Все дело а том, что у ночи нет юмора. Может быть, потому, что ночь ближе всего к рубежу нашей жизни — к смерти. Кто знает?

Из какой давней дальности, по каким дорогам бежит человечья память, таинственная, как сны? Например, ни с того ни с сего он видит себя ребенком, кафель жарко натопленной печки в комнате деда. Какое; сладостное тепло испытывали ладони, прикасаясь к горячему кафелю?

Кому расскажешь о таком?! Да и что тут рассказывать? Разве поймет тебя даже самый родной тебе человек?

Такая память больше всего сродни музыке, обрывку какой-нибудь музыкальной фразы, повторяющейся всё снова и снова. Вот сейчас до конца ее пропоешь… Ан нет — не поется!

От нее пришла телеграмма. Она сообщала, что нарекла сына в его честь.

Он ответил длинным письмом, сердечно благодарил. Он ставил ее в известность, что он и жена да честь почтут заботиться об их «крестнике» — Александре. Она ответила решительно, почти оскорбленно, что это не нужно и невозможно.

В столе до сих пор хранится ее телеграмма.

Но нынче в первый раз не головой, а сердцем Александр Александрович вспомнил ушедшую Петронэль. Не мыслью, нет, другими глубинами, теми, которых не отдашь никому, даже если бы захотел.

Льет в окна московской квартиры Бабича голубоватый отсвет недавно выпавший снег; льет свой темный свет очень дальнее серое городское небо, где так далеки звезды и так далёка луна, словно ты не дитя человеческое и не тебе принадлежит оно, это черное городское небо.

Снег?.. Нет. Тогда еще не было снега в городе Петронэль. Тогда была глубокая осень с листьями, облетающими с кустов и деревьев. Город мал и, видимо, очень зелен. Осенью на его дорогах лежали листья. Покачиваясь, топорщились от ветра.

Сашин дом? Да, да, Бабич помнил его. А сегодня вспомнил таинственной дальней памятью. Он вспомнил ставни на окнах… Они хлопали, если их не закрепить вовремя.

В гостинице для приехавших на симпозиум врачей не хватило места. Их пристроили, как смогли и сумели, на дому у сотрудников. Он жил у Петронэль, медсестры больницы. Увидев ее, он, помнится, был поражен ее красотой: продолговатый лик и ладони продолговатые — строгость мадонны, живая готика. Да, да, удивительно ломкими, что ли, показались ему ее узкие руки, а на бледном, малоподвижном ее лице ярчайшая голубизна широко открытых, словно бы удивленных глаз.

Бывает на свете столь высокая человеческая красота, от которой мы делаемся печальными. Может быть, восстает в нас тайная сила — желание уберечь красоту от тлена? Но мы понимаем: невозможно это для нас, красоте угрожает время. А может быть, это грусть от сознания хрупкости всего совершенного?

Красота Петронэль была большей, чем красота человека, скорей, красотой цветущей ветки, распустившейся от первых теплых лучей… Или, быть может, красотой музыки?

Когда он увидел ее без белой косынки, не в больничной халате, а в платье с короткими рукавами, из которых с нежной беспомощностью выглядывали худые, длинные руки, у него, человека тогда еще молодого, сердце сжалось тревогой. Ее волосы были убраны гладко, разделенные на ровный пробор, лицо неподвижно, невыразительно. А между тем прекрасно до странности, словно она не была реальностью, а сном.

Любезна, как в полагается быть хозяйке, но на редкость неразговорчива, хотя порядочно говорила по-русски, с милейшим акцентом, так шедшим к ней.

По природе своей он был человек контактный, веселый, шумный. У нею возникало странное ощущение неловкости в ее молчаливом доме, он полагал, что мешает ей. Помнится, он все бегал тайком в гостиницу и допрашивал, не освободился ли номерок или койка. Он был вполне согласен из койку.