Лилия Гущина - Словарные игры и не только. Ики, пики, грамматики

1. Заря во всё небо

2. Смотровая площадка на крепостной стене

3. Представление, спектакль

В свои детские и молодые годы (точнее, века) «позор» никаких дурных смыслов не имел, был белым и пушистым, и значил всего-навсего действие, совершаемое публично, на которое можно или нужно смотреть. Его прапапа – седой глагол «зрѣти» («видеть»), сохранённый для нас Козьмой Прутковым в его чеканном слогане – «Зри в корень!».

Но на суеверной Руси никогда не любили взглядов в упор, они воспринимались как угроза, оскорбление, насмешка, а то и колдовство. Царских детей, например, от чужих взоров прятали до пятнадцати лет, женщины вообще чуть ли не пожизненно без спросу не подымали глаз, а мужчины в открытую смотрели только в лицо врага.

Безнаказанно и толпой разрешалось глазеть лишь на скоморохов и казнимых преступников. Зрители (они же – позорники) не желали бы оказаться на месте ни тех, ни, тем более, других. Скоморошьи потехи именовались «позорищем», самих скоморохов за глумливый язык, святотатства и асоциальность летописцы величали «дьявольским отродьем», власть гоняла и гнобила, а государь Алексей Михайлович вовсе запретил «бесовские игрища». Но, как это часто бывает с царями, лишив подданных веселья, его величество тут же обзавёлся собственным домашним театром. Правда, после каждого спектакля подолгу мылся в бане.

Государеву волю исполнили – скоморохов извели, «позор» же в языке застрял. Но, лишенный почвы, утратил конкретный смысл «театральное представление», а приобрёл оценочный – публичное порицание людей, замешанных в чём-то постыдном.

Есть и другая версия: Екатерина II освободила дворян от телесных наказаний, заменив физическую боль на душевную – привилегированных преступников приковывали на торговых площадях к позорному столбу, позаимствованному у Европы, на срам, плевки и поругание. Но наказание, похоже, не было настолько распространённым, чтобы язык заинтересовался и не затруднился превратить прилагательное «позорный» в существительное «позор» с новым смыслом.

Из истории нам известны всего двое приговорённых: Дарья Николаевна Салтыкова, она же Салтычиха, и Николай Гаврилович Чернышевский, безответный автор романа «Что делать?». Причем вторую экзекуцию можно не засчитывать – народ не глумился, но по-пушкински безмолвствовал, а одна барышня даже попыталась возложить к ногам бенефицианта букет революционных гвоздик.

Ныне живые братья и сёстры «позора» – зеркало, зарево, созерцание, надзиратель, зоркий, беспризорник. Уже покойные – «позоратель» – свидетель, «позоритель» – шпион, «позорица» – актриса.

Ноябрь 1607 года. Лжецаревич не признал лжеплемянников.

Семь добрых молодцев, Мартын, Клементий, Семён, Савелий, Василий, Ерошка, Гаврилка, нагрянули в лагерь недавно воскресшего во второй раз сына Ивана Грозного, хором назвались неучтёнными чадами брата его, Федора Иоанновича, и попытались заключить дядю в родственные объятия. Но дядя от объятий уклонился, а через сутки незваные племянники и вовсе дружно закачались на ночном ветру. Один за другим их участь постигла и прочих внезапно материализовавшихся отпрысков последних Рюриковичей, общим счетом семнадцать штук, включая негостеприимного царевича.

Этот беспрецедентный урожай самозванцев спровоцировал своим, пусть и краткосрочным, но всё же воцарением, Лжедмитрий Первый, он же Григорий Отрепьев, смутив души и умы неслыханным для простолюдина соблазном за здорово живёшь посидеть на московском троне.

Но обеспечило русскую историю самобытным сюжетом, прежде всего, родное суеверие: царских чад, оберегая от сглаза и порчи, до совершеннолетия держали взаперти, и никому не позволялось их видеть, кроме мамки и кормилицы. Любые два шага с дворцового крыльца делались в сопровождении слуг, которые заслоняли детей от любопытных глаз, неся на вытянутых вверх руках суконные ширмы. Ездили они в плотно зашторенных возках и колымагах, окна комнат, и без того не шибко прозрачные, размалёвывали узорами, дабы снаружи рассмотреть, что делается внутри, было невозможно, двор для игр обносили высоким глухим забором.