Борис Екимов: Хука

С мужиками на хуторе вовсе беда: спиваются, мрут. Если и прибьется какой, то - затюремщик, бродяга. Доброго не сыскать. А ведь хочется доброго: человека и жизни.

И потому "за человека!" пили до дна. И пели печальное:

Что стоишь, качаясь,

Тонкая рябина.

Это была песня про бабью жизнь, про бабью тоску и про надежду:

Как бы мне, рябине,

К дубу перебраться...

А потом - любимую Валину:

Миллион, миллион белых роз!

Миллион, миллион для тебя!

Пели искренне, потому что верила женская душа: если и не было, то будет такое: не дружок-пропитуха с "поллитрой", а кавалер с любовью, цветами.

И громче всех пела Валя Дадекина, она-то уж точно верила: будет новая жизнь, скоро уже, совсем скоро.

Пели громко. Но, слава богу, услышали гул автомобиля, который по теплому времени, в погожую пору раз в неделю привозил на хутор печеный хлеб. Услышали - и заспешили. Еще неизвестно, сколько привезет. Разберут, а потом всю неделю кукуй без хлеба.

Вера да Нюся помчались к своим дворам за сумками. Натаня искала чистый мешок, она ждала гостей. Лишь Валя поднялась от стола спокойно. Думалось вовсе не о хлебе. Вино, песня, скорый отъезд, мысли о новой жизни по-доброму волновали душу. И оттого даже нынешнее, обыденное, такое надоевшее, от которого убегала прочь, даже оно казалось милым: ветхие хуторские дома, плетни, руины в зарослях репейника, теплый летний день, щебет ласточек.

Так вспоминают милое деревенское детство, о горьком забыв. Так будет вспоминать и Валя, хотя детство ее прошло не здесь, а в районном центре. Там она когда-то училась. Там школьные друзья да знакомые, там давняя молодая любовь - все с годами будто забытое, а теперь всколыхнулось.

Машина-хлебовозка осторожно, вперевалочку, словно утка, въезжала в хутор, где у развалин бывшего магазина уже собрался невеликий народ: старая Шахманиха да ее сверстницы: Хомовна, Карповна, Митрофаниха, бородатый дед Митрий да бритый дед Федор. Из молодых лишь Вера - переселенка с пригульным мальчишечкой на руках. Мальчик что-то лопотал, досаждая матери.

Валя Дадекина подошла к мальчонке и матери его сказала с улыбкой: "Растет казачок... - И протянула руки: - Иди ко мне, иди... Мамку замучил..." Мальчишка, испуганно прижавшись к матери, закричал, на Валю указывая: "Хука! Хука!" - и заплакал. "Ты чего?" - спросили его разом мать и Валя, не понимая причины слез. А он кричал: "Хука! Хука..." - и прятался у материнской груди.

Валя отступилась. Ей стало неловко. Слава богу, машина была уже рядом, люди кинулись к ней с обычными для шофера вопросами:

- Сколь привез? Всем хватит?

- Какой хлебушек? Нам вечно азадки!

- Хоть бы раз калачом нас побаловал, для праздника.

- От калачей слабит. А докторов нет на близу вас лечить.

Шел обычный веселый перебрех. Сладкий дух печеного хлеба растекался от распахнутых створок будки. Разве не праздник? Лето пройдет, будешь на сухарях да на пресных лепешках сидеть, о нынешнем вспоминая.

Взяла хлеб и Валя Дадекина, обычные пять буханок, и сразу ушла. И уже не вернулась к веселому застолью, к подругам, где ждали ее.

А в доме своем она встала у зеркала и глядела на себя, словно не признавая. Да и кого признаешь в этой угрюмой, морщинистой, черноликой бабе?.. Как говорится, такая глянет - конь прянет и собаки три дня лаять будут. Недаром малый ребенок кричал: "Хука! Хука!" - и прятался, даже плакал.

Покойная мать когда-то корила: "В зеркало глянь, на кого ты стала похожа... С гульбой твоей..."

Теперь вот смотрела и видела. Видела и ясно понимала, что никакой новой жизни не будет. Все - позади, все - растеряно. И райцентр не поможет. Там будет хуже. Если и вспомнят, признают старые подруги, учителя из школы, соседи, с кем рядом жила, - если признают, то лишь ахать да охать начнут, жалея да сострадая. А разве об этом мечталось?..

В доме, под низкой крышею, в тесных стенах, не было сил оставаться. Ноги сами несли. И понятно куда - на бугор, к Гришкиной хате, за самогоном, а потом к Верке ли, к Натане, чтобы выпить, все рассказать и, теперь уже ничем не гордясь, просто плакать и плакать. День, другой, третий...

Но она себя пересилила и, торопясь, спотыкаясь, прошла через свой огород, левадой выбралась к бараку, заросшему тернами да бояркой. Хотелось уйти куда-то далеко, в глухую балку, сунуться в землю головой и завыть, а потом помереть. Она шла и шла, продираясь через кусты. Трезвая. Но словно уже не в этом мире. Брела и брела, не видя белого света. А потом упала на землю и стала выть, словно и впрямь волчица. Потом долго плакала горькими слезами. А наплакавшись, просто лежала. Незачем, некуда вставать и идти.