Алексей Мусатов - Клава Назарова

Обняв за плечи подругу, Клава крепко прижала её к себе.

— Держись! Не оглядывайся! Смотри лучше на людей.

Цепь полицаев широким кольцом окружала машину, а за ними толпились женщины, старики, ребятишки. Казалось, весь город собрался в это морозное декабрьское утро на площади. А ещё дальше виднелись подводы приехавших на базар крестьян, и на них тоже стояли люди.

Разорвав цепь полицаев, к грузовику подошла открытая легковая машина.

С сиденья поднялся высокий сутулый немец и, не опуская мехового воротника шинели, монотонным голосом принялся читать приговор.

Потом переводчик зачитал приговор по-русски.

— «За содействие коммунистам, партизанам и бандитам, — донеслось до Клавы, — за сопротивление новому порядку присуждаются к смертной казни через повешение…»

В толпе ахнули.

Грузовик проехал немного вперёд и встал под перекладиной виселицы. Верёвочная петля коснулась Аниной шеи. Девушка вскрикнула и прижалась к Клаве.

— Выше голову, Аня! Не гнись! Вспомни Володю! — Клава брезгливо кивнула на окружавших машину гитлеровцев. — А они — мразь!

И она бережным жестом, словно мать, понукающая ребёнка сделать первый шаг, отстранила Аню от себя.

Девушка, стиснув зубы, выпрямилась и встала под петлю.

Клава окинула взглядом площадь. Женщины в толпе плакали, кто-то протягивал к ней руки, кто-то жалобно заголосил. Вон, кажется, и знакомые: Самарина, тётя Лиза, Елена Александровна… А вот и её друзья: Варя Филатова, Люба Кочеткова, Зина Бахарева. Глаза у них полны слёз. А кто это продирается сквозь толпу? Да это же Федя Сушков — всклокоченный, злой, он расталкивает всех плечами и что-то выкрикивает.

Эх, Федя, Федя, буйная ты голова! Хорошо ещё, что Дима и Саша сдерживают его, оттирают назад.

А сколько на площади ребятишек! Они, как грачи, забрались на голые деревья, на крыши домов, вон кто-то прилепился к самому верху телеграфного столба. Одной рукой уцепился за фарфоровый изолятор, а другой — тянется к ней, к Клаве, и, кажется, шевелит губами, словно хочет сказать ей на прощание что-то очень важное. Уж не Петька ли это, верный, родной ей мальчишка!

И всё это Клава видит в последний раз — женщин и стариков на площади, мальчишек на деревьях, своих друзей, заснеженные улицы города, родную школу, дорогу, уходящую на Псков, небо над головой… В последний…

У Клавы перехватило дыхание. Она глубоко вдохнула морозный воздух и звонко крикнула:

— Прощайте, товарищи! Прощай, любимый город!

Она вновь отыскала затуманившимся взглядом ребятишек: как не сказать им последнего слова!

— Смотрите и запоминайте, дети, как враги уничтожают советских людей!..

Немецкий солдат, вскочивший в грузовик, не дал Клаве больше говорить. Схватив за шиворот, он потащил её к петле. Клава с силой оттолкнула его ногой, вырвалась и вновь обернулась к толпе:

— Верьте, товарищи! Красная Армия придёт!..

Подоспел второй солдат. Тяжёлые кулаки обрушились на голову Клавы.

Холодная верёвочная петля охватила её шею.

Пронзительно закричал в толпе ребёнок, но люди на площади всё же услышали последние слова Клавы Назаровой:

— Да здравствует Советская власть! Победа будет за нами!

В этот же день в сумерки в общую камеру, где помещалась Евдокия Фёдоровна, вошёл коридорный и сказал, что Назарова свободна и может отправляться домой.

— А Клаша, дочка моя? С ней как?

— Ничего не знаю, — хмуро ответил коридорный. — Приказано отпустить старуху Назарову, и весь разговор. Давай, давай пошевеливайся.

Евдокия Фёдоровна с трудом поднялась с койки, собрала вещички. В руки попала вязаная жакетка дочери, которую утром передала ей Пахоркина. Она задержалась в камере всего лишь на минутку, ничего толком не объяснила, и вид у неё был виноватый и растерянный.

Попрощавшись с обитателями камеры, Евдокия Фёдоровна вышла в коридор и поискала глазами Пахоркину. Но той на дежурстве не было.

— Мне бы с дочкой проститься, — попросила она коридорного, показывая на дверь соседней камеры. — Хотя бы через глазок увидеть.

— Давай, старуха, топай, не задерживайся, — недовольно отмахнулся коридорный и, проводив её до часового у входа, почти вытолкал на улицу.

Было уже темно. Мела позёмка. Где-то на крыше тоскливо бренчал оторванный лист железа.

Евдокия Фёдоровна медленно побрела к дому. Ноги еле держали её, сердце учащённо колотилось, голова кружилась от свежего воздуха.

Она шла и корила себя: какая же она плохая мать — ушла из тюрьмы, не повидав дочери и не спросив начальства, когда же Клаву теперь отпустят? Или ещё долго будут держать в одиночке?